«Серьезно? А от этого разве можно вылечиться?» – спрашиваю.
«Только током высокой частоты. К голове специальные присоски приделывают и пускают электричество», – говорит. А потом как давай трястись! Выпучила глаза – они у нее и так чуть-чуть навыкате, – пальцы скрючила, спальник ходуном ходит! И, главное, представь, молчит при этом. Трясется в темноте – и молчит.
Лева что-то мычит в ответ.
– В общем, я как представлю, что мне с ней теперь жить в одной комнате… Хоть из дома беги. Лев, ты меня слушаешь вообще? – спрашиваю я у этой равнодушной квадратной спины с капюшоном.
Мне иногда кажется, что Лева любит свой пулемет куда больше, чем меня. Что он меня вообще не любит, еще иногда кажется.
Лева жмет на паузу и поворачивается.
– Юль, ну чего ты? Это же не навечно. – Он улыбается мне своей шикарной улыбкой – хоть фотографируй ее и посылай в журнал. – И вообще переезжай ко мне!
– Сейчас, разбежался! – говорю, а у самой все аж запело внутри от радости. Но я ему не показываю, конечно.
– А что? Будем у меня жить, родители тебя боготворят. А твои пусть с этой Волкодавовой возятся, раз им так приспичило.
– Она Волкова. Я подумаю, – говорю, – над твоим заманчивым предложением.
– Подумай, подумай. – Лева опять включает игру.
Тут в комнату стучится его мама и зовет нас кушать чебуреки с бараниной. Я быстренько придумываю, что мне надо готовиться к контрольной, и сматываюсь.
Не люблю заседать с чужими родителями. Чувствую себя при этом, как на выставке экспонат.
На потолке
– У меня есть Чика.
– Что?
Она все время меня вот так огорошивает. Подойдет сзади и выдаст что-нибудь вроде этого, если не хуже.
– Чика, – почти ласково повторяет Верка. – Она живет в моей комнате. Спускается с потолка.
Я смотрю на Волкову и, как всегда, не понимаю: она серьезно или нет?
Верка какое-то время молчит, а потом начинает хохотать. Знаете, как старая гиена, у которой двухсторонний бронхит. У меня от этого смеха мурашки по коже. Потом она уносится на стадион, а я возвращаюсь в класс. Я сегодня дежурная, надо подготовить доску для Лилии Семеновны. Стереть, что там мальчики накалякали.
Той же ночью мне снится кошмар. Что-то такое темное, какая-то тихая, вкрадчивая гадость притаилась в углу на потолке. Прямо над моей кроватью, где прикручен стеклянный ночник.
Я смотрю на нее, на эту штуку, и не могу пошевелиться. Руки у меня, кажется, связаны веревками, и ноги тоже. Хочу вскочить и убежать к родителям в спальню. Через коридор, дверь открыть и – ура – спасение! Заберусь между ними под одеяло, и сразу станет нестрашно. Будет хорошо.
Но у меня так не получается. Ножки мои, бедные, совсем одеревенели! А мерзкая сущность уже собралась прыгать – я же вижу, как она там всем телом напряглась, приготовилась меня атаковать. Сейчас она отцепится от потолка и свалится мне прямо на голову, со всеми своими склизкими щупальцами!
Я просыпаюсь, откидываю одеяло и убегаю к родителям.
Теперь по милости Верки в моей комнате тоже живет Чика.
Мы ждали их целый день. Всю субботу я дома из-за нее просидела! А Лева, между прочим, звал в «Свитер» в кои-то веки. Четыре сообщения подряд прислал! Это его личный рекорд.
Рейс из Питера должен был прибыть еще в полдевятого утра, папа поехал их встречать. Но потом вернулся. Сказал, что Евгений Олегович ему позвонил и сообщил, что они вечерним прилетают. Не мог раньше позвонить? Папа через весь город, между прочим, ехал в аэропорт, а потом обратно. В пробках стоял. Сейчас вот опять уехал – встречать вечерний.
Тетю Свету хоронили в Санкт-Петербурге, не у нас. Она ведь оттуда родом, хотя умерла в барнаульской больнице. Отпевали ее в старинном соборе. Верка после похорон две недели жила у бабушки, пока Евгений Олегович был в Германии. Просто ее не к кому было больше привезти. У бабушки давление, и она глухая. Глуховатая. А у второй, кажется, что-то с почками, ей недавно делали операцию.
Как по мне, так хоть бы они совсем не прилетали, эти Волковы.
Я села на кровать и в очередной раз осмотрела свою комнату.
Только она теперь не моя. Разве этого я хотела от жизни? Я хотела на летних каникулах сделать ремонт своими силами, обои переклеить. А теперь все желание пропало.
Две кровати. Вернее, кровать и раскладушка. Два шкафа, два письменных стола. Две настольные лампы, две тумбочки. Палата в пионерском лагере, а не комната! Комиссионный магазин! Папа хотел еще второе кресло поставить, из гостиной, чтобы Вере было где отдыхать, но я сказала: «Либо второе кресло, либо я». На потолок его, что ли, ставить? Такими судьбами я уже готова к Леве переехать и есть бараньи чебуреки круглый год.