Я помню день, когда раз и навсегда решил наказать этого проходимца. Сделать так, чтобы он никогда не посмел повторить то, что сделал в ту ночь. В ту летнюю ночь, два года тому назад.
За несколько часов до «того события» мне пришло четвертое за неделю приглашение посетить очередную вечеринку Бруно. Я был тогда жутко уставшим, помню, что писал сценарий для компьютерной игры, разработкой которой занималась одна крупная и весьма известная компания. Я сидел днями и ночами, у меня болела голова, я пил таблетки и постоянно срывался на Варю. То приглашение, запечатанное в золотой, блестящий конверт, на котором печатными буквами было написано «To my Russian doll Eugene», произвело на меня только отрицательное впечатление. Я не хотел вставать со своего дивана. И тем более, ради того, чтобы снова наблюдать за тем, как Бруно напьется и станет раскидываться деньгами, как он станет прыгать в бассейн и корчить из себя тонущего, а потом смеяться над теми, кто поверит и станет его спасать.
Вероятно, того, кто это читает, смутила надпись на конверте с приглашением. Да, мы разговариваем на английском, потому что по-итальянски я знаю только пару устойчивых фраз. И да, он называет меня «матрешкой». Отвратительно и унизительно. Знаю. Терплю. И молчу. А вот почему молчу, понятия не имею.
Пока я читал надпись на конверте, ко мне сзади подошла Варя. У нее в тот день было прекрасное настроение. Она смеялась, танцевала и постоянно лезла обниматься. Я совсем не разделял ее радости. Прыгая и бегая вокруг меня, Варя вдруг заявила, что непременно хочет пойти со мной на вечеринку. Я не сразу сообразил, что она имеет в виду, и с минуту молчал. Когда же, наконец, до меня дошел весь смысл сказанного, я резко вскочил, взглянул на Варю и улыбнулся так, как не улыбался даже в детстве, когда мама раз в год приносила домой пакет конфет. Я готов был кричать от восторга. Моя усталость тут же исчезла, я побежал переодеваться и уже через несколько минут стоял у входа. Моя жена никогда не собиралась долго, и мне никогда не приходилось ждать ее по несколько часов. Варя довольно скоро вышла ко мне. В тот вечер она была особенно чудесна. Волосы, кудрявые и пушистые, ложились мягкими волнами на ее плечи. Она была в элегантном шелковом длинном платье глубокого черного цвета. В правой руке у нее была маленькая, темно-синяя сумочка с серебряным замком в виде сердца, а в левой – сложенный кружевной веер. Мы купили его еще в Лос-Анджелесе. И Варя с ним никогда не расставалась. Она не переносила жару и не могла выйти из дома без бутылки воды и этого веера. Интересно, хранит она его до сих пор или нет. Возможно, он уже лежит на свалке и ждет своего конца.
Варя ни разу не ходила со мной на подобные мероприятия до того дня. Именно поэтому я крайне удивился ее желанию, именно поэтому я был счастлив как ребенок. Я часто уговаривал ее составить мне компанию, но она была непреклонна. Нет, не то, чтобы Варя была упрямой или несговорчивой. Совсем нет. Она просто любила быть дома, в тишине, в одиночестве. Она с самой школы обожала готовить, и я, признаться, не пробовал ничего вкуснее ее фирменного блюда – стейка «филе-миньон» под брусничным соусом, с ломтиками жареного картофеля и свежей зеленью. Это блюдо всегда было превосходным. Я бы душу отдал, чтобы сейчас лицезреть его у себя на тарелке. В эту минуту. Однако я слишком вдаюсь в ненужные подробности своей прошлой семейной жизни и отдаляюсь от основной темы. Да-да, та самая ночь… И тот самый Рик Стефенсон.
В десятом часу вечера мы подъехали к пристани. Яхта Кавалли была в нескольких десятках метров от нас. Оттуда доносилась музыка, голоса и громкий смех гостей. Я позвонил Бруно и сказал, что мы приехали. Он не обратил внимания на «мы» и, как обычно, стал кричать мне в трубку, что я лучший его друг, и что ради меня он готов на все. Так Бруно говорил всем, кто принимал его приглашения. Всем, без исключения. Разве что, обделял вниманием одного немца – Томаса Колманна, человека странного и загадочного. Это был парень лет двадцати, очень худой и некрасивый, с совершенно отталкивающим выражением лица. Когда он грустил, то щеки его неприятно опускались, и он будто становился еще тоще. Его не красила даже улыбка, больше похожая на насмешливую ухмылку, выражающую неприязнь ко всему роду человеческому. Бруно не любил его, он много раз жаловался на Томаса и мечтал поскорее избавиться от него. Однако не мог. Этот странноватый мальчуган был внебрачным сыном отца Бруно и носил фамилию своей матери. Фабио Кавалли изменял жене, и за четыре года до смерти узнал о беременности своей подруги – немецкой телеведущей Скарлетт Колманн. Однако Фабио не бросил «нежданного» сына, он, наоборот, полюбил его. По-настоящему. Как отец. Умирающий Кавалли указал в завещании следующее: «Я прошу тебя, мой сын Бруно, прошу как отец: не оставь Томаса. Я знаю, твоя мать ненавидит его сейчас и будет ненавидеть всю жизнь. Но Скарлетт больна. Она скоро умрет. Прошу тебя, не оставь Томаса. Будь с ним. Прошу и уповаю на твое сожаление к моей грешной душе». Фабио был прав: немка умерла через год после его кончины. Томас был отправлен в детский дом, куда его заранее определил Фабио. На счет своего сына Кавалли положил несколько миллионов евро. Когда Томасу исполнилось восемнадцать, его отправили в Италию, к своему единокровному братцу. Бруно был «в восторге». Он не выходил из запоя три месяца и каждый день придумывал новый план по изгнанию Томаса из своей жизни. Так и не придумал.