– Только за одни эти слова, брат Бернард, вы можете взойти на эшафот.
Настоятель задержал строгий взгляд на лице Павло, полном смирения, и ядовито спросил:
– А ты собираешься рассказать об этом Священной инквизиции?
Монах осуждающе покачал головой. Усмирив бурю, вспыхнувшую в карих глазах, спокойно, не повышая голоса, как и полагается богобоязненному монаху, отвечал:
– Я останусь с вами, брат Бернард… даже на костре. Но не отыщется ли кто-то другой, кто захочет сесть на ваше место?
– Уповаю на Божью волю, надеюсь, всевышний не оставит меня в своем заступничестве.
– Мне бы не хотелось собирать ваш пепел, брат Бернард, – произнес Павло и, поправив сползающий кнут, скрылся в темном коридоре.
Всю следующую неделю отец Бернард дожидался ареста: времени вполне достаточно, чтобы недоброжелатель сочинил донос, передал его в инквизицию, а она, прочитав, учинила следствие. С содроганием настоятель думал о том, что его могут поместить в секретную инквизиционную тюрьму: возможно, остаток дней ему придется провести закованным в цепи в каком-нибудь сыром подвале вместе с такими же обездоленными, как и он сам. Не случилось… И теперь похороненные орудия пыток покоились среди мусора, и какой-то шутник из братии вколотил в это место толстую осиновую палку.
С того самого времени Бернард ни разу не побывал в зале инквизиционного трибунала, – в последние месяцы здесь проходили праздничные торжества, – и теперь перешагивал комнату с внутренней дрожью. Двух женщин и Младенца, нарисованных в полный рост на картоне, стоявшем на двух стульях со спинками, Бернард увидел на том месте, где прежде проходило колесование. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – он видит нечто выдающееся, чего не приходилось лицезреть прежде. Одна из двух женщин, та, что была постарше, заставила монаха приложить ладонь к груди – невыносимо защемило сердце.
Святая Анна была похожа на возлюбленную его юности, – расставшись с ней около пятидесяти лет назад, Бернард более ее не встречал, навсегда сумев сохранить в памяти прекрасный образ. Сердце старика заколотилось так сильно, как если бы он только вчерашним вечером миловался с ней в саду ее батюшки.
Женщина была нарисована безукоризненно: такое лицо может быть только у ангела-хранителя, с легкой печалью в темно-серых глазах. Именно таковой она и была, вот только жаль, что истину суждено ему было понять лишь в преклонные годы. И вместе с тем это была невероятно красивая и соблазнительная женщина, каждый овал которой пленял воображение и запретно дразнил.
Настоятель завороженно стоял перед рисунком, потеряв счет времени, вводя в смятение брата Павло, находившегося подле настоятеля. Никогда ранее он не видел отца Бернарда столь взволнованным. Прежде ему казалось, что игумен не способен на проявление чувств, представлялся ему таким же безмятежным, как седые горы, – где-то внизу бушуют страсти, а они, пришедшие из вечности, лишь снисходительно взирают на человеческие слабости. Но за прошедшие несколько минут он увидел на его лице гамму чувств: от откровенного страха, отразившегося в перекошенных губах, до любви. Вдруг отчего-то по-юношески блеснули потускневшие и выцветшие от возраста глаза. О чем же подумал старый Бернард?
Наконец настоятель повернулся. Брат Павло невольно опустил глаза – теперь перед ним был прежний игумен: строгий и справедливый наставник, знающий цену оброненному слову; ревностный католик, которого уважали и побаивались.
– Что ты скажешь, брат Бернард? – спросил Павло.
– Рисунок совершенен. – Нахмурив брови, продолжил: – Настолько совершенен, что в нем не отыщется даже мелкого изъяна… как и в женщинах, которые нарисованы. Такое создать способен только настоящий мастер. Признаюсь откровенно, я даже потерял счет времени, разглядывая рисунок. – Игумен явно осуждал себя за проявленную слабость. Наверняка после состоявшегося разговора наложит на себя изнурительную епитимию, которая еще больше иссушит его старческое тело. – Слаб человек! – перекрестил он желтый, изборожденный глубокими морщинами лоб. – Посмотри, как выписана женская плоть, – слегка возвысил голос игумен, и Павло показалось, как в черных глазах отца Бернарда заплясал крохотный бесенок. – Такой рисунок наводит только на греховные мысли. И вот представь себе, сын мой, если такая картина будет нарисована на алтаре. В таком случае все мысли братии будут направлены лишь на плотские желания, чего мы не можем допустить.
– Значит, ты откажешь Леонардо да Винчи? – Монах поднял удивленный взгляд на игумена.