В тех редких случаях, когда какой-нибудь скваттер давал мне за ту же услугу трехпенсовик, меня тотчас же окружали школьные товарищи, возбужденно крича:
— У Алана есть трехпенсовик! Затем следовал важный вопрос:
— Ты его сразу истратишь или оставишь и на завтра?
От моего ответа зависело, какой будет доля каждого из мальчиков в моих приобретениях, и они ожидали решения с должной сдержанностью.
В ответ я неизменно объявлял:
— Я потрачу все целиком.
Это решение всегда вызывало крики одобрения; затем следовала потасовка, в результате которой решалось, кто пойдет рядом со мной, кто впереди и кто позади.
— Я с тобой вожусь, Алан. Ты знаешь меня, Алан…
— Я дал тебе вчера серединку яблока…
— Я пришел первым…
— Пустите меня…
— Я всегда дружил с Аланом. Правда, Алан?
В нашей школе считалось, что тот, кто за тебя держится, имеет на тебя определенное право или, во всяком случае, право на твое внимание. Я шел поэтому в центре тесной кучки, и все ребята крепко держались за меня. А я крепко держал трехпенсовик. Останавливались мы у самой витрины, и тут меня засыпали советами:
— Помни, Алан, на пенни дают восемь анисовых лепешек. Сколько нас здесь, Сэм? Нас восемь, Алан.
— Лакричные сосутся дольше всех.
— Лучше шербетных нет. Из них можно сделать питье…
— Пустите меня. Я первый встал рядом с ним…
— Подумать только — целый трехпенсовик!..
— Алан, бери мою рогатку, когда захочешь!
Я смотрел на кулек с леденцами, лежавший на траве. Мне ни на минуту не приходила в голову мысль о том, что сам я достать их не могу; ведь леденцы мои. Их дали мне. Провались мои ноги! Достану конфеты — и все!
Кресло мое находилось на краю дорожки, огибавшей лужайку, где лежали леденцы. Я схватил ручки кресла и стал раскачивать его из стороны в сторону, пока оно не накренилось. Еще один толчок, и оно опрокинулось, выбросив меня на траву лицом вниз. Нога в лубке стукнулась о камень. От внезапной боли я что-то сердито забормотал и стал вырывать травинки. Странно, но в бледных корнях травы, прихвативших в своих объятиях немного земли, было что-то успокоительное, умиротворяющее.
Через мгновение, подтягиваясь на руках, я стал подползать к конфетам, оставляя за собой но мере продвижения подушку, плед, журнал.
Когда я дотащился до бумажного кулечка, я схватил его и улыбнулся.
Однажды отец велел мне накинуть на одну из веток веревку, и, когда я залез на дерево, отец снизу закричал в порыве восторга:
— Сделано, черт возьми! Ты добился своего!
И теперь, развертывая кулек, я мысленно говорил себе: «Сделано! Добился!» После минутного, весьма приятного знакомства, с содержанием кулька я извлек леденец с надписью; на нем были слова: «Я люблю тебя».
Я с наслаждением стал сосать его, каждые несколько секунд вынимая изо рта, чтобы увидеть, можно ли еще прочитать слова. Постепенно они все больше тускнели, превращались в какие-то неясные значки и наконец исчезли совсем. В руке моей был маленький розовый кружок. Я лежал на спине, смотрел в небо сквозь ветки дуба и грыз леденец.
Я был очень счастлив.
Глава 9
Замешательство, охватившее сиделок, когда они нашли меня лежащим на траве, немало меня удивило. Я не мог понять, почему они вызвали старшую сестру и, столпившись у моей кровати, принялись допрашивать меня со смешанным чувством озабоченности и гнева.
Я повторял им без конца одно и то же;
— Я опрокинул кресло, чтобы достать леденцы. А на настойчивый вопрос старшей сестры: «Но зачем? Почему ты не позвал сиделку?» — ответил:
— Хотел достать сам.
— Не могу тебя понять, — произнесла она с недовольным видом.
Мне было невдомек — что же тут непонятного. Я знал, это отец понял бы меня. Когда я рассказал ему об этом, он спросил:
— А ты не мог как-нибудь выбраться из кресла, не опрокидывая его? Я ответил:
— Нет, ведь ноги-то меня не слушались, понимаешь?
— Понимаю, — сказал он и добавил: — Как бы то ни было, леденцы ты достал, и ладно. Я тоже не стал бы звать сиделку. Конечно, она подала бы их тебе, но ведь это было бы совсем другое дело.