– Когда-нибудь у меня будут двуколка и лошадь, – тихо сообщил ей я.
– Вот и отлично, за тебя я выйду. – Она улыбнулась и помахала мне рукой.
Я лег обратно, чувствуя себя удивительно взрослым и ответственным человеком. Я не сомневался, что теперь мы с сиделкой Конрад помолвлены. Я постарался придать своему лицу выражение, с которым, как мне казалось, смелый исследователь смотрит в морскую даль. Про себя я несколько раз повторил: «Да, мы запишем это на ваш счет». Я всегда думал, что такую фразу могут произносить лишь взрослые. Я часто повторял ее про себя, когда хотел почувствовать себя мужчиной, а не маленьким мальчиком. Наверное, я услышал ее, когда ходил с отцом в лавки.
Остаток дня я строил планы, как бы приобрести лошадь и двуколку.
Отойдя от меня, доктор Робертсон обратился к Папаше:
– Как вы сегодня себе чувствуете, Папаша?
– Знаете, доктор, я как будто весь песком забит. Думаю, надо меня промыть. Как считаете, поможет мне порция слабительного?
– Думаю, да, – с серьезным видом сказал врач. – Я распоряжусь, чтобы вам его дали.
Доктор пересек палату и остановился у постели пьяницы. Тот сидел и ждал его. Рот его слегка подергивался, на лице застыло выражение тревоги.
– А вы как себя чувствуете? – сухо поинтересовался доктор.
– Меня еще немного трясет, – ответил пьяный, – но в целом неплохо. Думаю, доктор, меня сегодня уже можно выписывать.
– Мне кажется, у вас в голове еще не совсем прояснилось, Смит. Разве не вы сегодня утром расхаживали по палате совершенно голым?
Больной ошеломленно посмотрел на него и поспешил объяснить:
– Да, верно. Это был я. Я встал, чтобы помыть ноги. Моим ногам было ужасно жарко, как будто их огнем жгло.
– Может быть, завтра, – коротко подытожил доктор. – Возможно, вас выпишут завтра.
Доктор отошел быстрым шагом, а больной наклонился вперед и начал теребить пальцами белье. Потом он вдруг лег.
– О Господи! – застонал он. – О Господи!
После того как доктор Робертсон покинул палату, моей матери, дожидавшейся в коридоре, разрешили зайти и проведать меня. Пока она шла к моей постели, меня охватило смущение, и я застеснялся. Я знал, что она меня поцелует, а мне это казалось ребячеством. Отец меня никогда не целовал.
– Мужчины не целуются, – говорил он мне.
Проявления чувств я воспринимал как признак слабости. В то же время, если бы мать меня не поцеловала, я бы расстроился.
Я не видел ее несколько недель, и она показалась мне незнакомкой. Ее улыбка, ее приятный облик, светлые волосы, собранные в низкий пучок у самой шеи, – все это было так знакомо, что я никогда раньше этого не замечал. Сейчас я смотрел на нее, с удовольствием подмечая все эти детали.
Ее мать была ирландкой из Типперари, а отец – немцем. Этот добрый, мягкий человек приехал в Австралию вместе с немецким музыкальным ансамблем, в котором он играл на фаготе.
Должно быть, она была похожа на своего отца. У нее были такие же светлые волосы, такая же приятная наружность и такое же открытое лицо.
Частые поездки в открытой коляске в дождь и ветер оставили след на ее загрубевшей коже, не знавшей косметики, – не потому, что она не верила в ее силу, а потому, что ей вечно не хватало на это денег.
Подойдя к моей кровати, она, должно быть, заметила мое смущение и прошептала:
– Я бы хотела поцеловать тебя, но тут слишком много народу, так что давай считать, что я это сделала.
Когда меня навещал отец, разговор обычно вертелся вокруг него, хотя слушать он тоже умел, но с матерью я всегда начинал первым.
– Ты принесла побольше яиц? – спросил я. – Здесь есть один несчастный человек, у которого нет яиц. И знаешь, когда он смотрит на стул, тот двигается.
Проследив за моим взглядом (а я не отводил глаз от пьяницы, пока все это рассказывал), мать посмотрела на этого человека и сказала:
– Да, я принесла достаточно яиц. – Она потрогала свою сумку и сказала: – Я принесла тебе еще кое-что. – И она вынула перевязанный веревкой сверток в коричневой бумажной упаковке.
– Что это? – возбужденно прошептал я. – Дай посмотреть. Я сам открою. Ну дай же!
– Пожалуйста, – подсказала она, не давая мне сверток.
– Пожалуйста, – повторил я и протянул руку.
– Это передала тебе миссис Карразерс, – сказала мать. – Без тебя мы не стали открывать, но все сгорают от нетерпения узнать, что же там такое.
– Как она это передала? – спросил я, положив сверток себе на колено. – Она заходила к нам в дом?
– Она подъехала к передним воротам и вручила это Мэри, сказав, что это подарок для ее больного братика.
Я дернул за веревку, пытаясь разорвать ее. Как и отец, я всегда кривился, когда напрягал пальцы. Он всегда корчил гримасы, открывая перочинный нож. («Это у меня от матери».)