Сирена взвыла совсем рядом и, когда машина вывернула из-за угла, смолкла. Взвизгнули по асфальту из-за резкого тормоза колеса; машина остановилась, и красная мигалка на крыше погасла. С противоположной от шофера стороны открылась дверца и застыла в таком положении, словно водитель к чему-то прислушивался. Затем он выполз, маленький человечек с большим револьвером.
– Джонни? – позвал он.
Он кинулся бегом, двигаясь легко и бесшумно, как индеец. И я уже был готов поднять револьвер Джонни, как он оказался рядом.
– Ты, значит, – сказал сержант Гонсалес. Увидев ящик, он растянул губы в ухмылке и продемонстрировал мне дырку на конце ствола. Я сделал последнюю отчаянную попытку дотянуться до револьвера Джонни, как раздался грохот выстрела. Я сжался в ожидании пули, но ничего не произошло. Открыв глаза, я снова увидел Гонсалеса. Кто-то, устроившийся на стреле причального крана, подцепил тело Гонсалеса за воротник, и оно болталось в воздухе.
В темноте я не разобрал, откуда шел голос, но я его узнал.
– Тебе стоило бы быть повнимательнее, сынок, – пожурил он меня.
Я понял, что револьвер, который держал обладатель голоса, скользнул за пояс.
– У тебя есть тридцать секунд. Не более. Ты можешь все успеть и добраться до его машины. В которой он был. Тот коп... он работал с Кули. Потом Кули его бросил. И он переметнулся к Ренцо. Тебе бы лучше поторопиться, парень.
Вторая сирена была отчетливо слышна.
– Берегите себя, – сказал я. – И спасибо.
– Ясное дело, малыш. Продажных копов я не люблю еще больше, чем жуликов.
Я побежал к машине, влез в нее и захлопнул дверцу. Позади что-то шлепнулось в воду; ящик в два квадратных фута секунду еще держался на поверхности, а потом перевернулся и исчез из виду. Не включая фар, я развернулся в ту улицу, что привела меня сюда, и поехал в сторону города. Миновав землечерпалку, я остановился, тщательно протер рулевое колесо и ручку переключения скоростей, после чего вылез из машины.
Занимался рассвет. Еще час, и наступит утро. Пешком я добрался до свалки на задах конторы Гордона, отыскал помятую машину с хорошо сохранившимся сиденьем, устроился на нем и провалился в сон.
Утро, день, вечер. Первое и второе я проспал и с трудом пришел в себя лишь в вечерних сумерках. Забившись поглубже в машину, я принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. Одежда моя высохла, но от сигарет осталась одна труха. Желудок сводило судорогой от голода; во рту пересохло. Я подождал еще час, затем перемахнул через забор и добрался до маленькой грязной закусочной, которую избегали все, кроме тех, кто с пушками шлялся по городу. Я взял яичницу с ветчиной, расплатился той мелочью, что еще у меня оставалась, взял пачку дешевых сигарет без фильтра и направился к двери. И тут взгляд мой упал на валявшуюся на столе газету.
Места они не пожалели на целый разворот. «На набережной разгорелась война банд» – крупным заголовком и под ним чуть помельче: «Полицейский и гангстер погибли в перестрелке». Криминальная хроника была состряпана мастерски – ничего конкретного в ней не сообщалось. Она была полна многозначительных намеков и упоминаний, мол, все вокруг было изрешечено пулями, и, хотя имеются доказательства, что еще кто-то был ранен, на месте не удалось обнаружить достаточно улик, чтобы дать полный отчет о происходившем. В одном коротком предложении упоминалось, что Джонни был связан с Марком Ренцо. И все. Зато откровенно намекалось на беспомощность полиции. Далее, как и полагалось, следовало заявление капитана Джерота.
От всей этой истории дурно пахло. Даже пресса опасалась излишних разглагольствований. Сколько потребуется времени, чтобы выяснить, что Гонсалес был убит не из оружия Джонни? Не много. И Джонни... Эдакая приятная особа должна была бы вызвать больший интерес газетчиков. Увы, никакого любопытства в его адрес не ощущалось. Хмыкнув, я положил газету на место.
Все они ведут себя, как крысы. Спорить тут нечего. И удирают, как крысы. Они уволокли с собой раненых, чтобы не было никакой привязки. Прекрасно! Осталось лишь найти врача, который штопал их. И выяснить, что им было нужно у причалов. Может, они хотели уволочь какой-нибудь двигатель весом эдак тонн в десять или около того? Ну как же – ищите и обрящете...
Нет, в любом случае они ничего не скажут. Может, они начнут раскалываться, когда разоткровенничается кто-то из шишек. Когда откроет рот кто-то из тех, что платят по два миллиона за груз, который так и не был доставлен. Пришла большая беда, снова запахло кровью, кто-то выползет из своей норы, и его успеют засечь. Или же прав был Бакки Эдвардс. Жизнь – слишком дорогая штука, чтобы так задешево расставаться с ней.
Задумавшись, я стал припоминать все, что он мне говорил. Когда в голове прояснилось, я, убыстряя шаг, пошел туда, где мог быть Бакки. На полпути стал моросить дождик. Я поднял воротник плаща.
Дождик был легким и теплым, как и полагается в конце лета, когда, слушая ровный ритм его капель об асфальт, ты думаешь, что этой музыке никогда не будет конца. В такую погоду люди предпочитают сидеть по домам с запаркованными машинами. На ветровом стекле такси, которое проскочило мимо меня, блестели овальные полукружия от щеток дворников, и водитель напряженно вглядывался сквозь них.
Я устроился в салоне, доехал до даунтауна и побрел дальше. Теперь меня снова окружали знакомые лица и места, где они обитают. Бакки сидел на своем привычном месте, и я подумал, не запоздал ли с визитом. С каким-то отсутствующим выражением лица он поглаживал высокий бокал с напитком янтарного цвета.
Когда я сел рядом, Бакки перевел на меня остекленевшие глаза. Они напоминали запотевшие стекла машин, затянутые туманной дымкой, но вдруг он протер их, и глаза прояснились. Я заметил, что костяшки пальцев, которыми он стиснул бокал, побелели.
– Ну, ты и отколол, парень! – заявил он вполне осмысленно. – Убирайся отсюда!
– Боишься, Бакки?
Он мельком глянул на дверь и снова уставился на меня.
– Да. Совершенно верно. Боюсь. Уходи прочь. Я не желаю быть рядом, когда тебя застукают.
– Для человека, который просиживает тут почти все время, ты слишком много знаешь.
– Я думаю. Прикидываю. Это все, что я могу тебе ответить.
– Если ты так много знаешь, почему бы тебе не написать про это?
– Жизнь больше не приносит радости, но мне нравится то, что еще осталось от нее. Вали отсюда, юноша!
Я улыбнулся ему во все тридцать два зуба и попросил у бармена апельсинового сока. Большую порцию. Поставив его передо мной, он смахнул мелочь и вернулся к своей газете.
– Выкладывай-ка, Бакки, – сказал я, чувствуя, что моя улыбка превращается в нечто иное. – Я не хочу больше быть мишенью. Мне пора разобраться, что к чему.
Бакки облизал пересохшие губы. Похоже, он рылся в глубинах души, пытаясь вернуться к тому Бакки, которым был когда-то, и воспоминания постепенно возвращались к нему. Он посмотрел на свое отражение в зеркале за баром, скривился и снова повернулся ко мне.
– Это был хороший спокойный город.
– Только не этот, – возразил я.
Но он не слушал меня.
– А теперь любой, кто хоть что-то знает, живет под страхом смерти. Смерти! – говорю я. Стоит кому-то открыть рот, и смерть не заставит себя ждать. Смерть! И непонятно, откуда она придет, с какого бока подвалит. Стало плохо, когда верх взял Ренцо, – и еще хуже с появлением Кербоя. И это еще далеко не конец. – Он невольно передернулся и разом осушил полбокала. – Сегодня днем наш приятель Галли попал в аварию. За городом машина слетела с дороги в пропасть. Он мертв...