Мы замолчали, раздумывая о своем. А мне становилось все хуже. Недостаток воды сказывался все сильнее, и даже Костя заметил мое изменившееся лицо:
– Андрюха, что с тобой?
– Мне вода нужна, – прохрипел я. – Плохо мне.
Друг вскочил на ноги и бросился к дверям:
– Откройте, человеку плохо! Откройте! – Он забарабанил кулаками по двери так, что с нее посыпалась рассохшаяся краска.
Никто не открывал. Кожа моя не просто чесалась – я видел, что она покрывается мелкими трещинами. Тело ломило, каждое движение отдавалось нестерпимой болью. Я разлагался на глазах. Еще час – и распадусь на куски!
Спасибо Косте – он стучал без передышки, и, наконец, двери открыли.
– Чего стучишь? – угрожающе вопросил охранник.
– Ему плохо, – указал на меня Костя. – Врача надо!
– Чего? – переспросил мент, и в его недоверчивом тоне мелькнула обеспокоенная нотка.
– Умирает он, врача позовите!
– Не надо… врача! – из последних сил выдавил я. – Просто дайте… мне… воды!
– Бери его и за мной! – распорядился мент. Костик подхватил меня и потащил по коридору.
– Наркоманы долбаные! – процедил проходивший мимо милиционер. Я бы ему ответил, но сил уже не было.
Мы вошли в туалет. Костя открыл кран, и я надолго присосался к струе. Конвойный встал у дверей, контролируя мое поведение. Торопясь, я глотал воду большими глотками, и с каждой секундой мне становилось лучше. Оторвать меня от крана не смог бы даже Шварценеггер. Склонившись над умывальником, я вдруг ощутил, что, если захочу, могу исчезнуть отсюда. В голове неизвестно откуда родилось знание, что стихия воды дает власть, и я могу управлять ею. Вот только как – я пока не знал.
Пользуясь моментом, Костик тоже напился и сходил в туалет. А я все пил. Казалось, я мог пить бесконечно, но милиционер так не думал.
– Хватит уже, – сказал он. – Еще камеру обоссышь. Пошли.
Он подошел и закрыл кран. Пришлось разогнуться. Ладно, теперь поживем! Вода придала сил и уверенности. Подождем. Авось все уладится.
Мы просидели в камере еще немного, и дверь снова открылась.
– Выходи, – сказали мне. Костя проводил меня предупредительным взглядом: мол, спокойно, не выделывайся, и все будет в норме.
Меня привели в другой кабинет. Там сидел мужчина в белой рубашке и галстуке.
– Садись, – велел он.
Я сел.
– Итак, поговорим. Имеется рапорт. Оскорбления и попытка сопротивления сотруднику милиции при задержании…
Черт! Все как в кино! «Чего вы мне шьете, начальник?» – «Я? Шью?» Весело проводить аналогии, когда ты дома на диване…
– У меня есть парочка вопросов, касающихся одного вашего знакомого. Ответите – и можете идти, – сказал штатский. Лицо у него было жесткое, некабинетное. «Опер, – подумал я, – как в кино».
– Какого знакомого? – удивился я. Вроде с уголовниками дел не имею и не имел. Нет у меня таких знакомых.
– Панькова Станислава Федоровича.
– В первый раз слышу.
– Еще его называют Темный.
Ах, вот в чем дело! Они что, к Темному подбираются? А про меня, наверное, стуканул кто-то, кто видел, как я с ним в машину садился!
– Вас неоднократно видели вместе, – подтвердил мои предположения оперативник. – А на днях вы сели к нему в машину и куда-то уехали. Куда, не расскажете?
Я молчал. Выкладывать историю с мостом мне не хотелось. Я не боялся Темного – теперь не боялся, мало того, мне предоставляли отличнейший шанс отомстить за все! Но… Все-таки я сам прыгнул! Они меня не сбрасывали. Хотя… не прыгни я – наверное, скинули бы. А может быть, нет? Может, просто пугали? А я сейчас завербуюсь в стукачи. Оно мне надо?
– Темный торгует наркотиками, – сказал опер, внимательно разглядывая меня. – Я думаю, ты это знаешь. Мне кажется, ты парень неглупый, должен понимать: влипнешь вместе с ним – сядешь всерьез и надолго. Что у вас за дела, рассказывай.
Они подозревают, что я с Темным дурью торгую? Абсурд! Я даже усмехнулся. Но затем понял, что им это абсурдом не кажется. Какие могут быть с Темным дела? Только темные…
Я понял, что так просто они не отвяжутся. Опер мигом просек, что я – слабое звено. К быкам Темного не подступишься, а вот есть молодой, студент, недавно вовлеченный в преступный бизнес. Подловить и заставить сотрудничать – милое дело.
Но сотрудничать мне не хотелось. Отчасти из-за убежденности, что если стал доносчиком, то это навсегда. Потом не отвяжешься. Отчасти потому, что я был зол на милицию. Пить не давали – я чуть не загнулся, еще и били! Хотя душой я понимал, что такие, как Темный, должны в тюрьме сидеть, и опер не для себя, для людей старается, борется с наркоторговцами. И все же мне не хотелось ничего говорить. Я был уверен: все потом разрешится само собой. Я доверял новой интуиции.