первый его ругать стал: «За что, — спрашивает, — старуху
ударил?» Тот плюнул и ушел. А я с хорошим надзирателем
осталась. Он говорит мне: «Наши дежурники, — он ругатель
ное слово сказал, я не буду его повторять, — тебя хотят». Сами
догадываетесь, чего они хотели. Я заплакала и говорю ему: «Я
девчонка! Я пи с одним мальчишкой не целовалась даже...
Я на вас жаловаться буду, вам всем попадет». Тогда надзира
тель тот испугал меня совсем: «Дура ты! Они в карты играли
и один выиграл. Он и начнет. Когда сделают все, разденут
тебя догола, на живот бутылку самогонки поставят, будут
пить. А выпьют — на твоем животе в буру сыграют. Они так
заранее договорились. Я своими ушами слышал». «Врешь ты
все! — говорю ему. — Не делают так с живыми людьми. В
какую буру?» — спрашиваю я его. «Игра так называется —
бура. С заключенными девчонками так часто делают». Я как
услышала от него такие слова— и в слезы. Стала просить его,
чтоб он спрятал меня где-нибудь. «Где я тебя спрячу? — гово
рит он. — В зоне везде найдут. Ты сделай так: полезут к тебе,
а ты кричи, что больная». «А я и правда больная, — говорю я
ему, — я простыла, кашляю, из носа течет». «Малохольная ты,
— говорит он мне. — Кого твой нос напугает. С туберкулезом
такие дела делают, а ты — кашель. Скажи, что сифилисная,
тогда, может, и не тронут. Не побоятся сифилиса — дурочкой
прикинься. Волосы распатлай и базлай погромче. Плюйся, ори,
царапайся. Увидишь, что все равно лезут, — в штаны делай и
снимай их. Заметят они, что ноги у тебя в говне, — ни один не
тронет. Ты еще и руки мажь, и лицо. Наши чокнутых боятся,
сразу в барак отведут». Я все сделала, как он велел. Сифилие
ной себя назвала, кричать стала, а они лезут. Я наделала в
штаны, лицо и руки испачкала и к ним. Они меня даже бить
не стали, побрезговали: уж очень, наверно, я страшная была.
В барак отвели. Я тут и вспомнила, что на нашей улице дура
чок один жил, он всегда слюнявый ходил, на лице болячки,
плачет и пристает ко всем: «Дяденька, давай играться». Ему
уже лет тридцать было, он выше моего папки, а всех, даже
мальчишек, дяденьками звал. Ударит его кто, у нас на улице
мальчишки озорные, обижали его, он плачет и кричит: «Я ма
ленький. Дядя побил меня». Ну и я решила так же притворять
ся, хочу, чтоб увезли меня отсюда, плохо очень в глубинке.
Начальства близко нет, вот они и мучают нас. Если б в Москву
написать обо всем, их бы тут половину разогнали. Не дойдет
до Москвы письмо — перехватят они, — тоскливо закончила
Лида.
...Как дико и безобразно хотели надругаться над ней... Толь
ко случайность спасла ее. Случайность? Разве все надзиратели
такие, как те, что хотели играть в карты у нее на ... Гнусно!
Отвратительно! Впрочем, как им здесь заполнить время? Парни
молодые, здоровые... Женщин нет, развлечений — никаких...
Глушь! Одичали. Каждый день им внушают, что мы фашисты,
убийцы, палачи... Прямо не учат, что убивайте или насилуйте
врагов народа, до этого дело не дошло... А косвенно? Если он
убийца, почему я не могу его убить? Почему не изнасиловать
красивую девушку, которая помогала фашистам? Начальство
не накажет... Совесть? Ей можно наших людей предавать, а
мне нельзя с ней развлечься? Я из-за нее кормлю комаров...
Мерзну зимой... Вот пускай она и расплачивается... Так думают
343
те, у кого осталась капля стыда... «Среди охраны, — призна
вался Гвоздевский, — много уголовников. Совершил солдат кра
жу, убийство или что другое, и его ставят перед дилеммой —
или в лагерь за свершенное преступление, лет на десять, не
меньше, или в глубинку, охранять политических». Для преступ
ника никакого третьего пути и самого выбора не существует.
Вместо -лагеря он идет охранять нас. Такие охранники и без
команды сверху натворят больше, чем способен придумать че