лено восемь отверстий. Каждое — не толще ученического
карандаша. До него не дотянешься, даже если встанешь на
каменную кровать, сверху обшитую досками. На этих крова
тях-гробиках, два метра в длину и сантиметров сорок пять в
ширину, с удобством разлеглись две воровки в законе. Осталь
ные восемь наказанных, и среди них Рита, тесно прижимались
друг к другу, грея теплом своих тел холодный, сырой пол.
О том, чтобы лечь, не мечтал никто. Вся камера — три метра
в длину и полтора в ширину. Почти половину ее занимали
гробики, занятые воровками.
Рита не спала всю ночь. Гробики... Гробы... Они спят на
них, как в могиле... Соседка Риты, молодая хрупкая девушка,
всхлипнула во сне и скороговоркой пробормотала что-то нев
нятное. Умереть бы... Жить охота... Не привиделась мне тетя
Маша тогда... Я же все помню... И что говорила, и как шла...
А папу я не вижу даже во сне... Скорее бы утро... Хлеб дадут...
Маленький кусочек... Триста грамм... В камере пайки боль
шие... Вот бы соли достать... И чесночку... Почесночить короч
ку... На третий день суп дают... Горяченький... Согрелась бы...
Если бы я тете Маше сказала, она бы меня не пустила к
Киму... Она думает, что она виновата... Неправда, я сама напи
лась там... Раньше не пробовала, не знала, что оно такое...
Супцу бы похлебать с грибами... Тетя Маша умела варить....
Папа завсегда конфет приносил... Мне побольше, Павлику по
меньше... Папа сильный был... К потолку меня подкидывал.
Я смеюсь, ногами болтаю... Он тоже смеется... Весело... А отец
у Кима депутат... Он же за народ... Нам всегда так в школе
говорили... и в пионерском лагере... Мы еще там на костре
картошку пекли... Лагерь... Засудят теперь и в лагерь пошлют...
Не засудят. У нас только врагов народа наказывают... Это тех,
50
что жучков разных в хлеб бросали, битое стекло в масло
сыпали... Людей травили. А тетю Веру? — Рита не заметила,
что одна из законниц села на гробике, лениво зевнула и нача
ла тихо-тихо себе под нос мурлыкать песенку:
Говорила я ей на разводе:
Ты за зону теперь не гляди,
И не думай совсем о свободе,
Срок огромный у нас впереди.
— Подъем! — зычно объявил дежурный и громко, по-хозяйски, затарабанил ключом по двери.
— Помолчи хоть ты, Кира. Тот гад поспать не дает и ты
воешь.
— Вставай, Лизунчик, не дрыхни. Сейчас жабы приле
тят, — жизнерадостно тормошила Кира свою напарницу.
— Жабы, жабы... Ты, Кира, по-человечески говорить не
научилась. Горбыли, Кира, птахи, птеньчики... пайки кровные...
А ты — жабы!
— Васек Ротский всегда горбушки жабами звал. А Васек
— старый вор. Он еще при царе в арестантских ротах чалился,
потому и кличка у него Ротский. И с Антошей Осесе я жила,
он тоже...
— Получайте хлеб! — крикнул надзиратель.
— Всегда готовы, гражданин начальник. Десять жаб. Точ
но, начальник, как в аптеке. — Когда закрылась кормушка
и шаги надзирателя заглохли в глубине коридора, Лиза вопро
сительно взглянула на бывшую супругу Ротского и та утвер
дительно кивнула головой.
— Поднимите руки, кто пришел вчера. Раз, два, три, четы
ре — точно. В первый день вам не положено штевкать всю
жабу. За половину мы вас казачим.
— Казачите? — не поняла Рита
— Забираем себе и берляем, жрем за здоровье ваше, а
в брюхо наше, — глумливо пояснила Кира.
— Ворам в законе так делать не положено. Вы можете
казачить за тряпки, за дачку, за табачок, но за кровную пайку
под самосуд пускают. Я в Марлаге, в Дальлаге, в Нарлаге, на
бухте Ванина чалилась и воровские законы знаю не хуже
тебя, — запротестовала соседка Риты, но не та, что стонала
51
во сне, а другая, широкоплечая мужеподобная баба. Ее при
вели в карцер вчера, поздно вечером.
— Молчи! Ты руку не поднимала. Я тебе всю жабу отдам.