сказала бы, что Воробьева «души в тетке своей не чает, за то
и на позор пошла», не знал бы я, с какого бока к Воробьевой
86
приступиться... Воробьева... Дадут ей десять лет — и хватит...
Беленький промолчит, а я тем более... Подумаешь, десять лет...
За катушку ниток столько даем... За прогул — не меньше...
Чего голову себе пустяками забивать... С такими мыслями не
прокурором работать, а пастухом колхозным... И то терзаться
будешь... Правильно или неправильно корову кнутом хлест
нул... А вдруг да она не виновата... Прощения просить у коро
вы?... Миллионы людей гибнут... Чем они виноваты?.. А в лаге
рях сколько их по-настоящему виноваты?.. Много? Мало? Смот
ря как считать...
— Встать! Суд идет! — громко объявил секретарь.
— Именем Советской Федеративной Социалистической Рес
публики... — монотонно и глухо читал судья.
Рита не улавливала смысл прочитанного. Услышав слова
двадцать лет лишения свободы, она успела подумать: больше,
чем Фикса говорила... Она сказала «пятнадцать». И тут ж е в
сознание Риты ворвались новые слова: ...но принимая во вни
мание молодость подсудимой, ее пролетарское происхождение
и то, что отец и брат подсудимой пали смертью храбрых...
суд счел возможным... «Простят? Отпустят?»... десять лет ли
шения свободы без поражения в правах после отбытия меры
наказания... Приговор может быть обжалован...
Я оплевала могилы близких... Плюнула на тетю Машу...
Плюнула на отца... Рита увидела лицо тети Маши. Она что-то
ворчит, одевает ее, грозит ей пальцем. А лицо смеется. В глу
бине синих глаз — беспокойство, нежность, любовь. Не увидел
бы отец, что она одевает такую большую девочку. Она протяну
ла Рите куклу, нарядную, кудрявую, веселую. Волосики — чи
стый шелк, — с затаенной гордостью, певуче хвалит свой пода
рок тетя Маша и гладит Риту по голове. И не понять, чьи воло
сики «чистый шелк», — ее, Риты, или куклы. Играй, играй,
чего уж там, — смущенно ворчит тетя Маша, делая вид, что
хочет разжать ручонки племяницы, крепко обвившие ее шею.
Руки тети Маши, покрасневшие от вечных постирушек, береж
но и ласково гладят Риту. Сколько эти руки перестирали гряз
ного чужого белья! Рубашки, простыни, пропахшие чужим
потом, иногда отвратительным и вонючим. Нелегко обстиры
вать чужих людей. И белье-то у них — не родное. Но копейка
в дом нужна, ох как нужна. И куклу Рита хочет. Вот и купила
87
ей, заплатила руками своими. Разве же их жалко, рук-то... Я
и на куклу плюнула? И на папу? Возьми, дочка, шоколадку,
скушай, она полезная. А ты, папа? Я сладкое не люблю, зубы
ломит от сладкого... Десять лет... Судья что-то спрашивает?..
Велит увести, — поняла Рита.
Перед глазами плыли разноцветные круги. Руки дрожали
мелкой противной дрожью. Колени подгибались. Неповорот
ливое тело, налитое свинцовой тяжестью, острой болью отве
чало на каждое движение. Оно не подчинялось слабеющему
разуму, боролось и побеждало угасающую волю и жаждало
великого покоя и глубокого сна, без мыслей и сновидений.
Но надо было встать и куда-то идти. Все существо Риты зали
вала тягучая липкая тошнота. А на смену" ей пришла короткая
судорога мучительной рвоты.
— Судебное заседание окончено! Конвой! Уведите осуж
денную, — приказал судья.
— С ней плохо, товарищ сущья. Вырвало ее, — доложил
один из конвоиров.
— Вижу'. Помогите осужденной выйти. Кто будет у/бирать
за пей? Уборщица — тоже человек. Безобразие, — громко возму
щался судья. Прокурор, не глядя на Риту, бочком протиснулся
в дверь. Защитник попытался что-то сказать. Слово, начинав
шееся с длинного «р-р-рр», так и застряло в горле «талантли
вого» адвоката. С трудом передвигая ноги, Рита с помощью
дву'х конвоиров вышла на уллищ/. Черный ворон, наглухо за