ребенка. Ты бы дала свое согласие на это?
— Да что ж я, зверюга аль волчица какая? — вскипела
Аня.
— А если бы твой сын умирал? Согласилась бы ты на
смерть чужого ребенка, чтоб сына спасти?
— Страшно, — тоскливо призналась Аня. Она долго мол
чала, думала о чем-то своём. — Да ведь как знать... Сердце
матери, что воск, а уж твердо — и железо ему в подметки
не сгодится... Кабы обо мне речь шла, чтоб помереть значит,
а не убить чужого ребенка, — померла бы... А то ведь вы какую
трудную задачу даете. Своего-то дитенка, известно, жальче,
чем чужого... Родной он...
— Ты прямо ответь, Аня: да или нет?
— Вы, Елена Артемьевна, к сердцу с ножом как тот сле
дователь пристали, не могу сказать я.
— Разрешите, я за вас отвечу, — попросила Варвара Ива
новна.
Аня радостно кивнула головой и облегченно вздохнула.
— Вы очень прямолинейны, Елена Артемьевна, а это не
всегда хорошо. Ане ответить трудно, она — мать. Мне — проще.
Семья погибла, близких нет... Достоевский поставил неразре
шимый вопрос, и не потому, что ом неразрешим с помощью
формальной логики: кто сделает людей счастливыми, точнее,
кому это под силу...
— Пожалуй, никому, Варвара Ивановна.
— Верно, Елена Артемьевна. Никому. А где найти ребенка,
и как получить согласие всего мира? Однако нормальная ло
гика предусматривает три случая, а в жизни их — миллион.
Давайте посмотрим на вопрос Карамазова с точки зрения
формальной логики и с точки зрения жизни или высшей
логики. Начнем с последнего вопроса: как получить согласие
96
всего человечества на убийство ребенка? Вы скажете: люди
убивали и убивают детей в дни голода, мора и бесконечных
войн. Сегодня они умирают на глазах отцов и матерей, и серд
це родное, готовое за единый вздох ребенка отдать жизнь
свою, бессильно ему помочь. Я это пережила дважды... знаю...
И эти матери и отцы разве не согласятся купить жизнь ребен
ку своему ценою крови неведомого им малыша? Пожалуй,
согласятся. Скверно? Очень скверно. Эгоистично? Куда уж
дальше... Но таково человечество, не нам с вами переделы
вать его. А если согласятся эти родные, то согласятся и те,
кому слишком неуютно живется в нашем мире. А бессовест
ные? Они согласны за один день удовольствия пожертвовать
чем угодно. А бездумные мотыльки? «Ловите миг удачи, пусть
неудачник горько плачет» — вот их символ веры. Равно
душные? Они скажут: Марфа согласилась, а мне-то что, боль
ше всех надо, как люди, так и я. А за ними потянутся лицеме
ры, потянутся с показной слезой и причитаниями: «Мы пони
маем всю подлость и негуманность такой жертвы... Но благо
родные цели... Счастье человечества... Я — против, я со слезой,
будьте все свидетелями, со слезой подписываюсь под согла
сием». И завитушку этакую в росчерке сделает, чтобы свой
благородный протест лучше выразить. А фанатики всех ма
стей? Те и задумываться не станут: во имя идей своих они
земле Схмертный приговор подпишут, не только ребенку.
— А как же быть с теми, у кого совесть не напоказ, а и
в самом деле осталась. Или таких нет?
— Есть, Елена Артемьевна... Их много, но они слабы... Одни
из жизни уйдут добровольно, чтоб не участвовать в этом не
потребстве, других — уберут, поскольку они общему счастью
мешают, а третьи — промолчат.
— Продадут свою совесть?
— И да и нет. Их спросят: что выгодней (заметьте, не
лучше, а выгодней) — счастье миллионов, или смерть одного
ребенка? Тот, кто будет говорить так, по формальной логике
прав, а по высшей — нет. Миллионы детей погибают сейчас
— это так. Однако никто, за исключением убийц, не одобрил
их гибель, никто не сослался на суровое время, необходимость
и прочее. Честные люди принимают их гибель как печальный,
но неизбежный факт. А здесь прямо надо ответить: согласен