но возразила Аня.
— Вы работали, Аня, ребенка растили. Я тоже, сколько
могла, работала. Двух сыновей похоронила.. Не герой я... Не
великий ученый... Знаю... Я просто человек... Дело свое люблю,
жизнь... Хотелось внучат понянчить... Трудно невесткам без
мужей... А меня — сюда... Генетик я... Не о генетике речь
сейчас... Пусть безумствуют, сажают, убивают во имя своих
идей... Пусть... А за что же так? Воры и проститутки — и те
лучше нас... Одни мы виноваты...
— Не слушайте их, Елена Артемьевна! С недопонятая они
так говорят, — успокаивала Аня.
— Правильное ты слово, Анечка, нашла: недопонятие. А
кто их этому недопонятию научил? Объясните, Варвара Ива
новна.
— Умру я скоро... Не надрывайте сердца, Елена Артемьев
на, — обреченно попросила Варвара Ивановна.
111
— Да и я пояса дуй вас не переживу, — поникла Елена
Артемьевна, — а вину свою и в могилу унесу... Молчали мы,
а ваши коллеги хуже того — писали... Сколько пасквилей на
писано о таких, как я, вы и о тех, кто лучше и чище нас... Мы
пьем из горькой чаши презрения... А сколько мы налили в
эту чашу? И выпьют ли ее?..
— Не они писали... Заставили их... — слабо запротестовала
Варвара Ивановна.
— А если честного человека заставят убить невиновного,
разве он не убийца?
— Только в плохих книгах, Елена Артемьевна, люди до
конца честными остаются... А в жизни — нет. Ум человека —
такой иезуит, что он всему оправдание найдет. Писатель-иезуит
Бузенбаум задает вопрос: «Можно ли священнику-иезуиту вой
ти в публичный дом?» И он же отвечает: «Безусловно, нельзя.
Но если священник пришел туда с целью спасти грешницу, то,
без сомнения, можно, даже если священник при этом оскоро
мится». А можно ли солгать, когда судья спрашивает убийцу,
действительно ли он убил? «Безусловно, нельзя, — отвечает
Бузенбаум, — но если убийца сделал оговорку в уме, что свою
ясертву он не убивал до рождения, то можно». И так до беско
нечности — нельзя-можно. Так и люди нашего круга: по со
вести — нельзя, а по высшим сообраясениям — можно... Вы
правы были там, в камере... Дали мы свое согласие на убийство
ребенка... С плачем, под палкой, но дали. И если бы...
Но Варвара Ивановна не успела договорить. Конвоир и
двое его помощников медленно отодвинули дверь. В открытый
проем хлынул свежий воздух. Женщины торопливо спрыгива
ли с нар, вылазили из темных уголков: места на нарах хвати
ло далеко не всем. Каждая из них, жадно облизывая пересох
шие губы, спешила к открытым дверям.
— Выходи, кто тут скандалил насчет воды! — приказал
конвоир.
Елена Артемьевна не успела выполнить его приказ. Ее
опередила Безыконникова.
— Переведите меня в другой вагон! К уголовникам, —
попросила Аврора.
— А в наш вагон ты не желаешь? — недобро усмехнулся
конвоир.
112
— Я не могу здесь жить ни минуты! Переведите меня! —
умоляла Безыконникова.
— Не можешь жить — помирай! — благодушно посове
товал конвоир. — Отойди от дверей, некогда мне с тобой
цацкаться.
— Гражданин начальник! Я восемь лет в органах прора
ботала. С бандитами посадите — слова не скажу. Не могу я
слушать вражескую агитацию. — Безыконникова говорила то
ропливо, взахлеб. При каждом ее слове слюни летели во все
стороны.
— Кто тут агитирует? — настороженно спросил конвоир.
— Вот она, доктор фальшивый! Она и за воду скандал
подняла, — обличала Безыконникова Елену Артемьевну.
— Выходи, старуха! — потребовал конвоир.
Елена Артемьевна безучастно шагнула к дверям.
— Не слушайте ее! Аврора сама первая хулиганка! — за
протестовала Аня, загораживая собой Елену Артемьевну.
— Безыконникова в тюрьме на дежурную жалилась.
— Ее из карцера на этап взяли!