девчонка! Я пи с одним мальчишкой не целовалась даже...
Я на вас жаловаться буду, вам всем попадет». Тогда надзира тель тот испугал меня совсем: «Дура ты! Они в карты играли и один выиграл. Он и начнет. Когда сделают все, разденут тебя догола, на живот бутылку самогонки поставят, будут пить. А выпьют — на твоем животе в буру сыграют. Они так заранее договорились. Я своими ушами слышал». «Врешь ты все! — говорю ему. — Не делают так с живыми людьми. В
какую буру?» — спрашиваю я его. «Игра так называется — бура. С заключенными девчонками так часто делают». Я как услышала от него такие слова— и в слезы. Стала просить его, чтоб он спрятал меня где-нибудь. «Где я тебя спрячу? — гово рит он. — В зоне везде найдут. Ты сделай так: полезут к тебе, а ты кричи, что больная». «А я и правда больная, — говорю я ему, — я простыла, кашляю, из носа течет». «Малохольная ты, — говорит он мне. — Кого твой нос напугает. С туберкулезом такие дела делают, а ты — кашель. Скажи, что сифилисная, тогда, может, и не тронут. Не побоятся сифилиса — дурочкой прикинься. Волосы распатлай и базлай погромче. Плюйся, ори, царапайся. Увидишь, что все равно лезут, — в штаны делай и снимай их. Заметят они, что ноги у тебя в говне, — ни один не тронет. Ты еще и руки мажь, и лицо. Наши чокнутых боятся, сразу в барак отведут». Я все сделала, как он велел. Сифилие ной себя назвала, кричать стала, а они лезут. Я наделала в штаны, лицо и руки испачкала и к ним. Они меня даже бить не стали, побрезговали: уж очень, наверно, я страшная была.
В барак отвели. Я тут и вспомнила, что на нашей улице дура чок один жил, он всегда слюнявый ходил, на лице болячки, плачет и пристает ко всем: «Дяденька, давай играться». Ему уже лет тридцать было, он выше моего папки, а всех, даже мальчишек, дяденьками звал. Ударит его кто, у нас на улице мальчишки озорные, обижали его, он плачет и кричит: «Я ма ленький. Дядя побил меня». Ну и я решила так же притворять ся, хочу, чтоб увезли меня отсюда, плохо очень в глубинке.
Начальства близко нет, вот они и мучают нас. Если б в Москву написать обо всем, их бы тут половину разогнали. Не дойдет до Москвы письмо — перехватят они, — тоскливо закончила Лида.
...Как дико и безобразно хотели надругаться над ней... Толь ко случайность спасла ее. Случайность? Разве все надзиратели такие, как те, что хотели играть в карты у нее на ... Гнусно!
Отвратительно! Впрочем, как им здесь заполнить время? Парни молодые, здоровые... Женщин нет, развлечений — никаких...
Глушь! Одичали. Каждый день им внушают, что мы фашисты, убийцы, палачи... Прямо не учат, что убивайте или насилуйте врагов народа, до этого дело не дошло... А косвенно? Если он убийца, почему я не могу его убить? Почему не изнасиловать красивую девушку, которая помогала фашистам? Начальство не накажет... Совесть? Ей можно наших людей предавать, а мне нельзя с ней развлечься? Я из-за нее кормлю комаров...
Мерзну зимой... Вот пускай она и расплачивается... Так думают
343
те, у кого осталась капля стыда... «Среди охраны, — призна вался Гвоздевский, — много уголовников. Совершил солдат кра жу, убийство или что другое, и его ставят перед дилеммой — или в лагерь за свершенное преступление, лет на десять, не меньше, или в глубинку, охранять политических». Для преступ ника никакого третьего пути и самого выбора не существует.
Вместо -лагеря он идет охранять нас. Такие охранники и без команды сверху натворят больше, чем способен придумать че ловек в горячечном бреду... Но откуда же берутся такие, как Лидин спаситель? Она все еще верит в то, что наверху ничего не знают... Верит, что если узнают, то попадет всему лагерному начальству... Смешная иллюзия... Может, ей легче с такой наив ной фантазией?.. Не верить ни во что — трудно... Не стану я разубеждать... Жизнь научит ее... Десять минут кончаются... Са мое главное, — объяснить ей, как вести себя более или менее естественно... Даже несколько дней в больнице пойдут ей на пользу... Ее не разоблачат, если я буду там... Попробую обу чить... Какая богатая практика... Чем только не приходится заниматься. Самое главное, что с ней ничего не случилось...