— За что сидишь, — прокурорским тоном спросила Ню ська.
— Вы, чай, знаете, пошто спрашиваете?
— Я-то знаю «пошто», — передразнила Нюська. — А Во-робыо-то ты говорила?
— Рядом с ней лежим. Знамо, говорила, — устало отве тила женщина.
Рита с тоской поглядывала то на тетю Веру, соседку по камере, то на Нюську. Она знала, что Нюська, устав от сыто го безделья, время от времени подзывает к себе женщин и заводит с ними никому не нужные разговоры. Это была Нюсь-кина прихоть, и противиться ей не решался никто.
— А ты еще раз скажи. Мне! — потребовала Нюська.
— За нитки. Катушку ниток взяла на работе. Боле ничего.
45
— Вот-вот, — с усмешкой подтвердила Нюська. — Боле ни-ча-а-во. Ты украла катушку ниток. В обвиниловке, мусора называют ее обвинительным заключением, написано, что граж данка Дерюгина похитила двести метров пряжи. Так там на писано?
— Совсем так, — подтвердила тетя Вера.
— Вот какая память у меня. Цепкая. Я эти обвинпловки слово в слово шпарить могу... Дадут теперь гражданке Дерю гиной восемь лет лишения свободы. А разве она воровка?
Фраерша чистой воды. Почему и в камере не все одинаково живут. Y параши, в железном ряду, вы спите, кто первый раз за решку попал, и опущенные. Это те, кто с ворами в законе жил, а мужик ее ссучился, нечестным вором стал.
— Нечестным вором? — удивленно переспросила Рита.
— Честные воры живут по закону. Проиграют — отдадут.
В лагерях не работают комендантами, нарядчиками, бригади рами. Y человека не украдут, только у фраера. Не хулиганят.
Законники хулиганов и насильников презирают... Тебе всего не понять. Кто из людей сделает что не по закону — сука.
Посередке, в калашном ряду, спят порчаки. Им и ночью ноги никак не вытянуть, тесно.
— Почему порчаки? — спросила Рита, зная, что Нюська не любит, если ее невольный собеседник молчит.
— Они недавно воровать начали. Законов не знают. Не фраера и не люди. Испорченные. YMiibie порчушки за людей хиляют. Но мы все равно узнаем, что он не человек, а порчак.
Рядом с нами — барыги. Они хорошие дачки из дома полу чают. Зато и спят просторно. В нашей камере, чтоб все лежать могли свободно, как люди и барыги, человекам двадцати быть положено. А у нас — девяносто три. Под метелку мусо ра метут всех. Вот почему в калашном ряду сидят впритырку, а у параши...
— Чо ты с ними растрепалась? — недовольно спросила Райка, поднимая голову с подушки.
— Цыц, моя радость! — прикрикнула Нюська.
— Чо ты мне хайло затыкаешь? Я не порчушка! И не опущенная! Я — человек! — закричала оскорбленная Райка.
— Твой мужик — сука. Я от Николы Резаного слышала, — зловеще прошипела Нюська.
46
— Мой мужик — сука? Докажи! — взвилась Райка.
— Ножка! — повелительно крикнула Нюська. — Лезь на окно, зови из сто второй Николу Резаного.
— Я не полезу, — робко заупрямилась тетя Вера.
— Вторую ногу выдерну! — твердо пообещала Нюська.
— Лезь! Воробей! На атасе встань у волчка. Что вылупилась?
Шнифты вышибу! К двери! — лютовала Нюська.
Изобьют меня. Изобьют тетю Веру. Я заслоню волчок.
Успею крикнуть, если что.
— Сто вто-о-ра-а-а-я! Позовите Резаного. — Голос тети Ве ры, бесцветный и топкий, разрезал тишину тюремного двора.
— Сильнее ори! Сильнее! — негодовала Нюська, показы вая тете Вере пухлый увесистый кулак.
Рита стояла спиной к двери. Затылок ее плотно прикры вал круглый стеклянный глазок. Сзади себя, за дверью, Рита услышала легкий щелчок. «Открывают кормушку. Приметят меня, в карцер уведут. Промолчать? Позвать? Она уже старая.
А я?»
— Тетя Вера! — успела крикнуть Рита. Удар в поясни цу, болезненный и резкий. Ключом, наверно, — мелькнуло V Риты. Она знала, что дежурные никогда не расстаются с длинным увесистым ключом.
— Повернись! — прикрикнули на Риту сзади. Рита повер нулась. Узкое окошко, вырезанное в дверях, было распахнуто настежь. Обычно его наглухо запирали из коридора и открыва ли только тогда, когда подавали заключенным хлеб, баланду или передачу от родных. Это окошко прозвали кормушкой.
Никакого стекла в нем, конечно, не было. Смастеренное из толстой квадратной дощечки, обитой листовым железом, оно сливалось с дверью и открыть его из камеры было невозможно.
Испуганные глаза Риты оробело скользнули по лицу мо лодой надзирательницы.
— На атанде стоишь? Кто сто вторую звал, — строго спросила надзирательница.