— Скажите, тетя Вера, что не вы лазили на окно.
— Не поверят. Я ведь пошто в дверь-то шибать зачала: Нюська на меня окрысилась и в крик: доложи, мол дежур ным, что ты звала сто вторую, а то тот Воробей дурной — ты, тоись — на меня покажет, я тогда обеим вам башки посши баю. Испугалась я и ну в дверь стукать.
— Я не виновата, тетя Вера.
— Ты-то не виновата, да мне проку мало. А робятам моим и подавно.
— Почему же вы в коридоре не сказали дежурным о Нюське.
— Забоялась я. Как скажешь? Воровки-то во всех камерах сидят. Помочь имеют друг от дружки. А мы сами по себе, как овцы заблудшие. Прибьют — и жалиться незнамо кому. Хлеба нонче пол пайки отняли у меня... Живот режет с голодухи чисто ножом. То ништо — потерплю. Я двужильная. Кабы не засудили... Меньшего больно жалко. Он утром смеется все: ма да ма ладит, поди плачет, скучает по мне.
— За что ты чалишься? — лениво спросила с гробика лохматая полная блондинка. В камере уже знали, что эту остроносую молодую блондинку зовут Элька Фикса, а имя мужа ее, Ленчика Карзубова, — с ним она прожила больше двух месяцев на воле — гремело по всей тюрьме.
— За нитки, — неохотно ответила тетя Вера и отверну лась.
— Ты морду от меня не вороти, — вскипела Фикса, — а дадут тебе восемь лет, или на всю катушку — десять.
— Не пужай. Чай, судьи тоже люди, — робко возразила тетя Вера.
— Люди?! Держи карман шире! Ха-ха-ха-ха-ха! Лю-юди!
Пожалеют они такого ягненочка.
— А что как поимеют жалость? — не сдавалась тетя Вера.
— И сами за тебя в тюрягу сядут? Y тебя дети, а у них щенки? Они, может быть, и пожалели бы, да начальство не велит.
— А ты-то как все знаешь? — не удержалась от вопроса тетя Вера.
— Я много знаю... Вы думаете, я всегда такая была? Оши баетесь, девочки. Перед войной я десятилетку кончила. В ин ститут поступить хотела. Голодную меня опутал один интен дант. За две булки хлеба купил в сорок первом. Маме хотела помочь... Умерла она. Только теперь я умная: по дешевке не купишь меня. Я с пятым мужиком, вором в законе, живу.
Интенданты им в подметки не годятся. Барахло! Интендант побольше ворует, чем тот, который в законе. А нашего брата, девчонку, за краюху хлеба норовит купить. У интенданта семья, он ей посылочки шлет и тем, кто повыше его, дает. С друж ками пьет. А честной девушке, за честность ее, две булки хлеба в зубы. А я ведь честная была, когда он купил меня.
На, тварь, жри! У трех интендантов побывала в женах, попро бовала их хлеба. А законник что ни украдет — на стол тащит.
Пей, ешь, гуляй! — все равно один раз живем! Когда меня в первый раз арестовали за чулки (я после того интенданта ра ботать пошла сдуру), тоже думала, что простят. Никогда не воровала и раньше, неопытная была. Простили думаешь? Де сять лет всучили. Бежала я из вагона, когда по этапу в лагерь гнали. На воле с вором встретилась — Никола Старуха кличка его — и пошла веселая жизнь. А на суде я им говорила и об отце, его на фронте убили, и что мать умерла, и что украла я в первый раз. Попробовала и об интенданте сказать, а они даже слушать не захотели.
— А теперь сама хлеб отымаешь? — осмелела тетя Вера.
— Я?!
— Не ты, дак подружка твоя, та что днем выпущена.
64
— Инка Горлатая? Она казачит фраерих, а я нет. Хлеб — это что... Вот если б ей Воробышек в руки попался, она б ощипала ее за ночь.
— Ощипала? Как-то живого человека ощипать молено?
Чай, не курица она, — усомнилась тетя Вера.
Элька расхохоталась.
— И перьев у нее нет, — уточнила Фикса, вдоволь насмеяв шись. — Инка по-другому щиплет. Кобёл она.
— Кобель?! — ахнула тетя Вера.
— Не кобель, а кобёл. Девочек молодых любит. И с ба бами живет. На воле она Ленчику при мне говорила: «Я муле-чин терпеть не могу». Инка сама ворует. А уж девочку молодую не упустит. Что смотришь?! Погоди, Воробей, в лагерях этих коблов полно. Полюбит тебя какой, кормить станет от воль ного. Плачешь? А мне легко четвертый год по рукам ходить?
Я с вами откровенная сегодня. Кроме меня законниц в трюме нет, а фраерихам на слово не верят. Мне уж так надоело все.
Карзубый больной, и меня наградил. Приеду в лагерь и скажу: прощай молодость, да здравствует вензона, — и пойду догни вать к венерическим... Укольчики, таблетки. Тошно! Я в трюм поясок пронесла. Дежурнячки при шмоне не нашли. Вот он!
Хотела вздернуть себя, тут и крюк над гробиком вбит, — духу не хватило. Слабачка я! А у вас у кого хватит душку? Хватит?!
Толсе л<мет родная! Пусть поясок возле меня валяется. Заду мает кто им попользоваться — берите бесплатно. — Элька выкрикнула последние слова и с силой закусила ниленюю губу.
В камере наступило тягостное молчание. — Спать пора! До утра ни звука! Бебехи отшибу, кто рыпаться будет!
Измученные женщины погружались в сон, беспокойный и тялселый. Рита не спала уже вторую ночь. Гнетущее напрялсе-ние не отпускало ее ни на миг. Какое-то время, очень недолгое, после слез в кабинете следователя, она почувствовала себя лучше. Но последний, пусть крохотный, обман следователя обрушился на нее как каменная глыба. Страдание и гнет выжгли все доброе, что было присуще ей с детства, а на смену им пришло безразличие. Ночь опустошила душу. Горькая боль ее сгорела в огне ею зажженном. Так пожар, пожравший до тла все, что может гореть, угасает и сам. Пламени его нет пищи, и он умирает, когда некого больше убивать. Я вино-65
вата... Ну и пусть... Тетя Маша... тетя Вера... меня осудят и я умру в лагерях... Какая разница, где умирать... Перед смер тью я выйду замуж за кобла (он это или она — оно, оно полюбит меня). И это еще вынести?.. А зачем... Чтоб дольше пожить? Кому это нужно? Мне?.. Ругать судью? Защищаться?
А для чего?.. Поскорее бы уйти отсюда... А куда?.. Везде есть Кимы, есть коблы, есть Кимовы отцы... Кому я что докажу?
Хоть бы и доказала, мне-то легче не будет... Бежать? — пой мают... А поясок? С пояском-то никто не поймает... И крюк...
Он выдержит, я худенькая... Как бы только не разбудить кого...
Спят... Осторожно... Чуть-чуть еще протяну руку... Как делают петлю? Намыливают веревку?.. Мыла нет... И не надо... С этого конца завяжу узелок и просуну туда второй кончик. Получает ся... Самое главное привязать... А ноги? Я ногами достаю до гробика... Подогну колени... Присяду, все равно, как отдохну...
Элька не услышит, а услышит — промолчит... Сама спраши вала, кто хочет... Боязно... Чего?.. Петля мягкая, не больно...
Рита резко подогнула колени. Подумать о чем-либо она не успела. Серый туман хлынул как горный поток, сокрушив ший плотины. Он затопил сознание, ослепил глаза, залил уши, мягкой тяжестью придавил руки и грудь, и в громаде его, бескрайней и всеобъемлющей, Рита потеряла себя.
СУД
— Вы утверждаете, подсудимая Воробьева, что четвертого марта тысяча девятьсот сорок пятого года примерно в час дня гражданин Ким Пантелеевич Киреев принес к вам домой про дукты и пенициллин, — сурово спросил судья.
Рита затравленно посмотрела на Константина Сергеевича и молча кивнула головой.
— Отвечайте — да или нет, — потребовал судья.
— Я же сказала: да.
— Кто может подтвердить справедливость ваших слов?
— Моя тетя... но она умерла...
— К сожалению, суд не в праве опрашивать мертвых сви детелей. — Лицо Константина Сергеевича оставалось бесстраст66
ным, пока он высказывал свое горькое сожаление о бессилии суда пригласить в эту маленькую комнатушку мертвую тетю.
— Но, — возвысил голос судья, — суд не понимает, как можно ссылаться на показания близкого человека, которого нет в живых. Это насмешка, или, что еще хуже, плевок на могилу покойной. Без слез, подсудимая Воробьева! Суду нужны оче видцы, факты и только факты, а не умело разыгранная исте рика. Поэтому назовите фамилии живых свидетелей.
— Кима, кажется... видела... Нюра Юмашова. Она живет в нашем доме, — глотая слезы, прерывисто пояснила Рита.