Гвоздевскому снился Жорик. Жорик почему-то называл себя по имени-отчеству, Георгием Климовичем, чего раньше за ним не замечалось.
— Ты уважаешь меня, полковник? Не уважаешь Георгия Климовича?! — спраншвал Жорик, сверху вниз поглядывая на полковника. Гвоздевский хотел встать, в эту минуту он лежал на кровати в своей комнате, но длинные пальцы Жори ка сдавили ему живот.
— Я люблю мужчинам животы гладить, — кокетливым женским голосом признался Жорик. — Поцелую тебя, Осип, зацелую, — пищал Жорик, впиваясь в губы полковника. От Жорика тошнотворно пахло дешевой помадой и лошадиным потом. Он целовал Гвоздевского жадно, взасос. Лицо Жорика вытянулось, покрылось густой черной шерстью. На мгновенье он отшатнулся. Полковник увидел длинные острые клыки, торчащие из открытой слюнявой пасти. — Я люблю тебя, — хрипел Жорик, все сильнее сжимая полковника. Гвоздевский хотел закричать и... не мог. Он попытался вырваться из Жори322
ковых объятий, напряг все силы, но Жориковы руки, цепкие и сильные, немилосердно прижали его к матрацу. Горький комок тошноты подкатил к горлу. Полковник рванулся... Еще усилие — и он открыл глаза.
За окном брезжил тусклый рассвет. В двух шагах от его кровати сидел капитан. В руках он держал исписанный лист бумаги. Капитан внимательно читал его, беззвучно шевеля гу бами. При пробуждении от сна, даже самого кошмарного, к пол ковнику в первую секунду возвращалось ясное сознание. Он обычно знал, где он, что с ним происходит и кто находится рядом. Вот почему он с первого взгляда узнал письмо, кото рое капитан внимательно читал или вернее изучал, вглядыва ясь в каждую букву. «Из кармана вытащил... Как я забыл о нем? Дурак!»
Капитан поднял голову и, увидя, что полковник не спит, положил письмо к себе на колени.
— Доброе утро, Осип! — насмешливо приветствовал ка питан.
— Как... ты... смеешь!! — выкрикнул полковник. В ту же минуту он почувствовал острую боль в левом боку. «Это спро сонья... пройдет...» — успокоил себя Гвоздевский.
— Доносик-то не лейтенант писал, — словно не расслышав окрика, заговорил капитан. — Я его руку хорошо знаю. Не он...
Y лейтенанта и буквы не такие корявые... А это как медведь лапой нацарапал.
— Положь... письмо! — приказал полковник. И снова жгу чая боль в желудке. Острые иглы впивались в поясницу, неви димые когти рвали все тело. «Что со мной? — холодея от ужаса, думал Гвоздевский. — Опять прободение?.. Тошнота...
жжет...» Полковник явственно увидел чье-то лицо. Кто это?..
Мерещится... Галлюцинация... Но лицо не исчезало. Гвоздев ский заскрипел зубами. Ноги свела судорога. На лбу выступил холодный пот.
— Я его сберегу получше тебя, — рассудительно возразил капитан, пряча в боковой карман письмо. — Тут хоть и на меня наклепано... Я — человек маленький... А письмишко накатал старший сержант Рысаков. Вот бы на кого не подумал... Щуп лый — соплей перешибешь, тихий, малограмотный. А письма пишет — залюбуешься: «А еще насчет Малявина, — бегло
323
прочел капитан, — он мне говорил по пьянке, пока это в боль шом секрете...» Догадываешься, Осип, о чем говорил Малявин Рысакову? Они в прошлом году вместе служили. Орлов с тебя спросит за то, что ты язычок не привязал Малявину. Это на худой конец... Охотники с тобой серьезно поговорят...
Полковник плохо слышал последние слова капитана. Боль становилась невыносимой. Перед глазами стояло искаженное мукой лицо заключенного. Он видел его так же ясно, как он видел сейчас ненавистное лицо капитана. Но капитан был живой и здоровый, в своем поношенном офицерском кителе.
А заключенный — одно лицо и больше ничего. Не может быть лица без головы... Я схожу с ума... Опять кольнуло... Рвет...
Чье лицо?.. Надеждин, — вспомнил полковник. — В тридцать седьмом я вел его дело... Он не признавался... Объявил голо довку... Приказали оставить его в живых... Он голодал три ме сяца... Искусственное питание... Узкие ноздри. По три часа кормили... Зонд сворачивался в пищеводе... Надоело возиться...
Я велел залить кипящее молоко... Залпом вылили... Он корчил ся... Кричал... просил убить... плакал... а ему лили... лили... лили...
Пекло ему. Обварили желудок... больно... так, как мне... Я не виноват... Опять рвет... Что делать?! Капитан сидит... Он ждет смерти... моей... Служба... Зачем она мне нужна?.. Ивлева не поможет... До больницы шесть часов езды... не довезут... Не трогал бы Ивлеву... Орлов велел... Помогите... Человек я... че ловек! Течет... Понос... Брюки мокрые... Стыдно... Режет... Уй ди, Надеждин! Не тебе одному кипяток лили... Опять рвет...
Сухо во рту...
— Пить! — прохрипел полковник между двумя судорогами рвоты.
— Воды в доме нет, — равнодушно ответил капитан. — Лизутка к соседке ушла, а сам я не пойду в сени за водой.
Лакеев нет, товарищ полковник, с одна тысяча девятьсот сем надцатого года. Отменены. Встань сам и напейся.
— Пить... Умираю!
— Выкарабкаешься... Ты живучий! Надо уметь побеждать трудности. Стойко, мужественно... сам учишь нас этому.
— Пить! — плакал полковник.
— Шкурные интересы, Осип... Часок потерпи. Лизутка при дет — я в зону смотаюсь, позвоню по селектору в больницу...
324
Часов через восемь врачи приедут... помогут тебе... Или может лекпома вызвать? Он в лошадях хорошо разбирается.
— Пить... За... что... ты... меня... так...
— Вот это мужской разговор! За что, спрашиваешь? Над Лизуткой вчера измывался: словами ее колол.
— Прости... пить... не буду...
— Приперло тебя — и сразу не буду... Лицо осунулось, нос посинел... Всю постель мне обгадил... Знал бы — на полу положил. Теперь постирушкой за тобой занимайся.
— Пить... За что?!
— Поясню... Ты хотел меня с лейтенантом стравить. Не он писал и к Лизутке не лез, а ты наговорил. Подсказывал, как лучше от него избавиться: в берлогу столкнуть или пулю в спину пустить. Поймали бы меня на горячем — и вышка.
Пошел бы я червей кормить вместе с лейтенантом. А может ты и его подговаривал против меня. Ухлопал бы лейтенант ка питана Лютикова, а тайга большая — все спишет. Сам бы к Лизутке подсыпался... Я видел, какими зеньками пьяными ты ее жрал вчера.
— Не думал... пить...
— Врешь, полковник! В прошлом году погиб начальник двести пятой командировки майор Веселов. Чьих это рук дело?
Моих или твоих? Грабишь нас всех. Мы у заключенных изо рта рвем, а ты у нас. Лупит тебя твоя баба, ты — чужих жен похабишь. Вся глубинка о тебе говорит. В глаза сказать боим ся, а за спиной говорим.
— Виноват... воды!..
— У начальства ты в почете. Говорят, наверху, в самой Москве, у тебя рука есть...
— Пить!., горю!..
— Не сосна, не сгоришь от пожара. Что-нибудь да оста нется... Из зеков душу трясешь... Мы и сами не хуже тебя умеем вытряхнуть из них бебехи... Тряси... Нам-то зачем назло делаешь! Узнал, что доктор Лизутку спасла, и пошел измы ваться над ней. Она и тебе жизнь сохранила, доктор эта... Ты на нее Люську натравил! Свинья ты наипоследняя!
— Пи-и-и-ть!
— Потерпишь до больницы. Слушай, что тебе говорят! Я
325
своим кулаком не одного контрика ухайдокал. Но чтоб вот так, как ты вчера измывался... не умею я!
— Не бу-у-у-д-у-у... Пи-и-ть...
— Ты нам всем за шкуру кипящее сало залил. Чуть что — и донос. Натравливаешь одного на другого, как кобелей.
Ты наверно думаешь: выздоровлю — капитану хана... Может, твоя и возьмет... Только надоело мне как зверю жить. Трид цать два мне. Восемь — здесь служу. А что имею? Жена в постель не пускает: собакой считает меня после Кузьмы. Два раза рапорт подавал, чтоб уволили. Вот тебе, говорят, а не увольнение. Сами велели с контриками так обращаться, а те перь заикнусь, что уходить хочу, — судом грозите. Лизутка для меня суд! Самый Верховный! Я ей на дух не нужен...
Из-за тебя! Доктора ударил — тебя боялся, что о кольце дозна
ешься. Трезвый я был в тот вечер, потом напился, чтоб перед Лизуткой оправдаться. Долго я молчал. Раз в жизни выгово рюсь.