ного, да и неопытного патологоанатома больница не имеет.
Заключенных не вскрывают, а если иногда и случается, то обыч но орудует топором пьяный сторож: он разрубает грудную
клетку, вынимает содержимое, смотрит, нюхает и зашивает. Те ло полковника могут отправить в областную больницу, и пато логоанатом безошибочно установит причину смерти. Вот поче му, даже не доверяя мне, вы ничего не теряете, если Гвоздевский
доживет до утра. Если я захочу, правда так или иначе выйдет
наружу.
Любовь Антоновна тщательно осмотрела полковника, попы талась заговорить с ним, но он не отвечал. Сделав назначение, два врача, медсестра и санитар неотлучно дежурили в палате
Гвоздевского, она вернулась в кабинет Игоря Николаевича.
— Утром позвоните начальнику управления, что больной
Гвоздевский умер, а заключенная Ивлева к этапу готова.
— Это ваше последнее слово?
— Да.
— А женщины? Ваши протеже?
— Я больше ничего не могу для них сделать. Они в вашей
власти.
— Теперь я вам верю. Сколько раз меня предавали... доно сили... Я совсем разуверился в людях... Кто за миску баланды, кто и подороже совесть продает... А вы потребовали, чтоб я
вам открыл самую большую тайну. Я — не вы... многого боюсь.
Боюсь, что пошлют на общие работы, боюсь, что будут изде ваться и бить, боюсь остаться голодным... ох, как боюсь, Любовь
Антоновна. Но хуже всего я боюсь, что в больницу вместо меня
придет другой. Я нарочно ушел в субботу и не появлялся два
дня, они готовы были объявить меня в побеге, а я сидел у
одного охотника в избе и рассказывал ему старые анекдоты.
— Зачем?
— Я узнал о болезни на десять минут раньше майора и
посчитал за лучшее уйти. В том, чтобы выздоровел полков ник, мягко говоря, я не заинтересован. Компрометировать себя
безразличным отношением к нему — нет смысла.
— Как?..
— Узнал? От надзирателя. Он по селектору разговор услы шал о Гвоздевском. Селектор — не телефон: говорит один, а слушают все, кому не лень. Я охрану спиртом балую, а они
31
меня — свежими новостями. Я в курсе почти всех лагерных
дел. А теперь слушайте, почему я так твердо обещал вам, что
завтра вы не пойдете на этап. Орлов — мой двоюродный брат.
— Что?!
— Да, вы не ослышались. Об этом не знают даже всемо гущие чекисты. Он старше меня на пять лет. Его мать — род ная сестра моей матери. В детстве Орлова звали Ленькой.
Ленькина мать умерла, когда ему было два года. Отец его
спился, где-то проворовался и вскоре умер на каторге. С во семнадцатого года Орлов в своих анкетах пишет, что папа его
социал-демократ, погиб за святое дело революции. Ему, конеч но, не верят. До сорокового года встречались воры с дореволю ционным стажем, которые познакомились с его папой в аре стантских ротах и прекрасно знали, что политикой от отца
Орлова и не пахло. Начальство Орлова тоже знает цену его
отцу, а моему дяде, к слову сказать, но делает вид, что верит
Орлову. Сохранились полицейские архивы. Совсем недавно
еще были живы свидетели. Архивные документы спрятали, на случай, если Орлов заартачится, свидетели умерли, или не
вовремя пытались бежать, и их пристрелили. Ленька почти
всегда возглавляет новые лагеря. На самом верху знают, отку
да он пришел, но он человек нужный, выполняет любые при казы своего и не только своего начальства. Меня он не боится.
Захотел бы убрать, давно бы зарыли меня, для верности раз дробив череп. Никто не знает, что Орлов рос в нашей семье.
Сын революционера — эффектно. Бывший беспризорник и
даже мелкий воришка, а Ленька приплел себе даже и это, — милости просим, для вас любая дорожка открыта. Если б узна ли, что он вовсе не беспризорник и даже не вор, а был усы новлен и тринадцать лет жил в доме рядового учителя гимна зии, мой отец преподавал латынь, то его бы живо попросили
с теплого места. Меня он по-своему любит. В детстве он при вязался ко мне, защищал от соседских мальчишек. Драться
Ленька умел. В восемнадцатом умер отец. Кому в то время
нужна была латынь? Заработать отец не мог, у него распухли
и покраснели кисти рук — полиартрит, а хлебных карточек