— Не бзди! Не трону я тебя! — усмехнулась Инка Васек.
— Пой «Подруженьку». — Клава откашлялась, высморкалась
на пол, кулаком вытерла заплаканные глаза и запела: Налей, подруженька,
Я девица гуля-а-а-ащая,
Не мучай душу ты объятую тоской, Ах, все равно теперь жизнь моя пропа-а-а-щая, А тело женское воняет требухой.
— Хо-ро-шо-о-о, — прочувствованно протянула Инка Ва сек. — Красива-а-а! Люблю я жареную! — мечтательно сказала
Инка. — А ты Юрка любила?
— Нет, — призналась Клава.
— А зачем накололась? — допытывалась Инка Васек.
— А кто меня спрашивал? — удивилась Клава. — На пере сылке Юрок пришел в наш барак, подлег ко мне, и все...
— Ты не базлала?
— Сам знаешь, Васек. Рассказывала тебе.
— Повтори! — потребовала Инка Васек, пиная Клаву но гой в живот. Клава ойкнула. Болезненная гримаса исказила ее
лицо.
— Рассказывай! — вторично потребовала Инка Васек, за нося над Клавой ногу.
— Не бей, Васечка! Не бей, миленький! — просила Клава, держась руками за живот.
— Не буду, — благодушно согласилась Инка Васек.
— Я в первый раз убежала на вахту от Юрка, — торопливо
заговорила Клава. — В тюрьме я раньше не сидела, не знала, что баловаться нельзя. Надзиратели выгнали меня с вахты и
сказали, что если еще раз прибегу — ноги выдерут. Вернулась
в барак, а там Кеша Бандурша, она с вором жила, поленом
меня отлупила. На другой день Юрок пришел и сделал все
что хотел. Утром привел какого-то парня, раздели они меня, как сейчас, и выкололи: «Клянусь любить Юрка». Юрок гово84
рил, что он надзирателям дал за меня сапоги. Целый месяц
бил меня за них. Вечером придет, ночью сделает, что ему
нужно, я лежу плачу, больно мне, а он сразу про сапоги: «Курва ты! Фукнула на меня мусорам, а я прохоря новые сбло-чил и пульнул им. Хромовые прохоря за тебя отдал». И ботин ком меня по голове и по ребрам. Бьет, пока не устанет, а по том говорит: «Хочу слышать, за что к хозяину попала». Зара зил он меня — и сюда.
— Не живи с мужиками, дура! — назидательно заметила
Инка Васек. — Я к тебе с чистыми руками лезу, не то, что
они! С коблами живи! Тебе плохо у меня?
— Хорошо, Васек, — подтвердила Клава.
— Сказала б плохо, я б тебя... Повтори, за что тебя к
хозяину...
— Я ж говорила, — робко заикнулась Клава.
— Ну! — грозно прикрикнула Инка Васек.
— За яблоки, — всхлипнула Клава. — Я в кладовой убор щицей работала. Кладовщик меня к продуктам не подпускал.
Привезли яблоки для коммерческого магазина, я пожадничала, полную пазуху набрала. Кладовщик обыскал и — в тюрьму.
На десять лет осудили, — покорно рассказывала Клава.
— А кладовщик кормил тебя? — полюбопытствовала Инка
Васек.
— Украдкой ела. Что схвачу, то и мое. Он говорил, если
в гости к нему приду, продуктов даст на месяц. Я не пошла.
— Васек! Ты еще живой? — прогремел в конце барака
раскатистый бас.
— Пузырь! — обрадованно закричала Инка Васек, подни маясь навстречу невысокому кряжистому мужику.
— Он самый, — подтвердил Пузырь, снимая кепку. Пле шивая голова Пузыря, обрамленная по краям редкими кусти ками выцветших волос, склонилась в шутовском поклоне.
— Откуда ты? — задала Инка Васек обычный при встре чах вопрос.
— С сорок первой, — лаконично пояснил Пузырь.
— Давно?
— С утренним этапом.
— Чо раньше не заскочил?
— Дела были, Васек. А ты все коблиное дело не бросаешь?
85
— А что ж мне, без жены жить? — взорвалась Инка Васек.
— Сколько жен у тебя? — полюбопытствовал Пузырь.
— Две.
— Обе с вензоны?
— Откуда ж е еще. Клавка! — рявкнула Инка Васек, за метив, что девушка надевает платье. — Перед кем одеваешься, сукотина?! Снимай все! — Закусив нижнюю губу, Клава раз делась. — Покнокай на нее, Пузырь! Пухленькая! Есть за что
подержаться. Хочешь, уступлю?
— Заражусь, — отмахнулся Пузырь.
— Ты с пацанами живешь? — не унималась Инка Васек.
— Чокнулся ты, Васек! Я последние три года ни одного
мальчишку не тронул.
— Может, с Дунькой Кулаковой? — расспрашивала Инка
Васек. — Трешь, пока на ладони волосы не вырастут.
— Я не фраер, — обиделся Пузырь. — Без Дуньки бабу
себе найду. Это вы с мешочком горячим спите.
— Кто? Я?! — взвилась Инка Васек. — Нахезала я на
него! Я — не баба!
— Люблю я тебя, Васек, как кирюху, — задушевно приз нался Пузырь. — С тобой бы я на любое дело пошел. Даже на
мокрое.
— Свистишь! — расплылась в улыбке польщенная Инка
Васек.
— Чтоб меня в рот огуляли диким самосудом! — поклялся
Пузырь. — Ты верхотуру тут держишь?
— А кто ж е еще! — самодовольно сказала Инка Васек.
— Хошь, покажу, как они бздят меня? Фраерши! Господа уда вы! — трубным голосом заревела Инка. Барак затих. — Всем, кроме людей, раздеваться догола! Пузырь покнокать на вас
хочет. Видишь, раздеваются. Выбирай любую!
— Время нет, Васек! Я к тебе разговор имею. Фраерш и
полуцветнячек выгони из барака, а люди пусть останутся.
— Вылетай из барака! — приказала Инка.
Женщины, не успевшие раздеться, на ходу поправляя одеж ду, заторопились к выходу. В бараке остались Инка, Пузырь и
еще пятеро здоровенных раскормленных баб. Они спали по
соседству с двоеженцем Васьком.
86
— Васек! — заговорил Пузырь, похлопав лесбиянку по пле чу. — Мы с тобой такие кирюхи!
— Короче! — перебила Инка Васек.
— Ты раньше была честной воровкой, — поморщившись, продолжал Пузырь.
— Ну и была! — с вызовом ответила Инка Васек. — А ты
честный?
— Надоело честным быть. Посмотрел, как суки живут, и
решил: довольно мучиться, пора и ссучиться.
— За что тебя трюманули?
— Я на Колыме Фиксатого заложил. Тут на пересылке
все тряпки бацильные в колотье спустил.
— Расплатился?
— Не успел. С Колымы пришел Шурик Крюковский. Он
жрал с Фиксатым на бздюняру. Крюковский стукнул вора.
Я рванул на вахту и тряпки с собой уволок. Раз трюманули, — после хоть всю жизнь честным вором живи, все равно сукой
останешься. Петро Нос на дать прошпилил грошей кусок.
— Во сколько дать? — спросила Инка.
— На семь часов вечера, а заплатил в восемь. На час опо здал. А в картишки нет братишки. Опоздал расплатиться — сука.
— Сделали его?
— Живет на восемнадцатой командировке. Воры и полуцветняки поленьями мутят его. В синяках весь. Опух. Y параши
спит. Провонялся. Падло Григорич звал его на сорок первую, не идет. Честным себя считает. Я — не Нос. Ссучился — гуляй
от вольного, пока тесак в бок не пустят. Я — чистокровный
сука, к ворам не пойду. Недавно на сорок первую пришел Гена
Овчарка.
— Суканулся? — с интересом спросила Инка Васек.
— Мы его нахалкой трюманули. Падло Григорич обухом
колуна Геночку по печенкам. Не сдает пашпорт. Кричит: «Умру
честным вором». Вниз головой повесили Гену. Он базлает: «Умру честным вором!» Ласточку ему замастырили, перегнули
пополам и пятки на затылок закинули. Визжал — в ушах
больно. Обхезался. Фраера заставили подмывать его. Сдался.
Пожрал с нами и руку каждому протянул. Сука-то он сука, а кнокает не туда. Он от воровской руки концы отдавать бу87
дет и плакать: «Братцы, я честный. Прижали меня!» Сумеет
— нахезает сукам, как Татарка. Суки — это я, Падло Григо рии, Краснодарский, Бронер. На воровской командировке чест-няги нас под самосуд пустят. А мы их попутаем и тоже сде лаем. Зря воров трюмят. Им пиковину в горло — и концы.
— Я Татарку по воле знал, — заговорила Инка Васек. — Он в железном ряду?
— Ты не слышал? — удивился Пузырь.
— Кто его трюманул?
— Саша Райс. На тридцать шестой.
— Как?
— Подвесили, ласточку замандячили, и он сдал пашпорт.