написал. Или пусть следствие кончают, или до смерти голодать
буду.
— Как же ты додумался?
— До голодовки-то? Меня один заключенный научил.
— Долго ты голодал?
— Два месяца.
— И совсем-совсем ничего не ел?
— Сам не ел, меня насильно кормили.
— Сразу, как объявил голодовку?
— Через пятнадцать дней начали. Я уж почти без памяти
был.
— Насильно есть не заставишь.
— А они и не заставляли есть. Через зонд кормили.
127
— Как?
— Сунут зонд, в рот — две металлические пластинки с
винтом, роторасширитель называется, рот пошире откроют, а
кишку резиновую, зонд, до самого желудка пропускают. Дойдет
до желудка, они резиновой грушей проверят и льют молоко с
маслом. Надоело им так кормить меня. Дежурники иногда
обозлятся и по животу стукнут, или горячего молока в желу док зальют.
— Больно?
— Терпения нет. В феврале сорок пятого сказали, чтоб я
кончал голодать, повезут меня в Шевченко, туда, откуда в
тюрьму привезли. Там продержали два дня и освободили. Ока зывается, по ошибке меня арестовали, а я просидел больше
полгода. Когда освобождали, документы не вернули мне.
— Почему?
— Следователь говорил: «Зачем тебе документы. Выписка
из истории болезни не нужна. Продаттестат? А кто его отова рит? Проездной? А кто тебя по прошлогоднему проездному
в вагон пустит?» Я стал спорить, просить. Следователь сказал, что если я не согласен без документов выходить на волю, меня
назад отправят в Лукьяновку. «Надолго?» — спросил я сле дователя. «На год, — говорит он. — Пока запросы все сделаем, новые документы тебе оформим. Годик пройдет, а может и
побольше. А тебе не все равно, где быть? В тюрьме тепло, кор мят, на прогулку водят, сиди и отдыхай. Будешь ждать доку менты?» — спрашивает следователь напоследок. Я сказал, что
не буду.
— Куда же они их задевали?
— Я знаю так же, как и ты. Может потеряли, а может
испугались, что я писать буду за то, что держали в тюрьме
без вины. Я сказал следователю, что меня арестуют без доку ментов, а он мне ответил: «Проболтаешься, что у нас сидел, хана тебе. На десять лет упрячем». На дорогу папиросой уго стил. Выбросил я ее. Вышел без копейки денег и больной. На
прощанье мне дали подписку, чтоб я за двадцать четыре часа
уехал со станции Шевченко. Милиционер довел до пустого
товарного вагона, посадил и велел ехать. Y меня еще в Шев ченко температура поднялась. Доехал до Днепродзержинска
и слез. Идти не могу и не к кому идти. На вокзале упал. Подо128
брали меня. Сперва в милицию. День продержали, а потом в
больницу.
— Что у тебя было?
— Тиф. Месяц пролежал, подлечился и выписали. Вышел
я из больницы, еле на ногах стою. Есть охота — мочи нет.
Сунулся на один завод, хотел на работу поступить, посмотре ли на меня — доходяга, оборванный, грязный, без документов...
Кому я такой нужен? Не приняли. Пообещали милицию вы звать, если еще раз приду. Я уехал в Днепропетровск. По дороге
познакомился с одним солдатом. Разговорились. Оказывается, в одной дивизии воевали. Я в разведке, а он в пехоте. Он мне
дал ломоть хлеба и старую рубашку. Съел хлеб, еще хуже
есть охота. В Днепропетровске переночевал в пустом вагоне, он стоял на запасных путях. Утром пошел на Озерку. Базар так
в Днепропетровске называется.
— Y тебя были деньги?
— Откуда? Рубашку хотел продать, ту, что солдат подарил.
— Продал?
— Не удалось.
— Не купили?
— Хуже. Я встал в ряд, где всяким барахлом спекулируют, а шагах в десяти женщины продуктами торговали. Какой-то
воришка схватил кусок масла и бежать. Торговка за ним, а он
прямо к тому месту, где я с рубашкой стоял. Схватили его и
меня заодно.
— За что же тебя?
— Подозрительным я им показался. В милиции отлупили
как положено.
— Милиционеры воров тоже бьют?
— Настоящего вора пальцем не тронут. Он хорошо одет, у него есть деньги, знает законы... А меня? Я хоть и много
книг до войны прочел, а кодексов, пока в тюрьму не попал, не знал. Денег у меня нет, одет в лохмотья, как нищий. Можно
и побить, если руки чешутся. Пока вели нас в милицию, во ришка, который масло украл, бросился в толпу и убежал. По гнались за ним — не догнали. В милиции хотели на меня сва лить, будто я украл масло. Спасибо тетке той, у которой масло
уворовали, она сказала, что не я, а другой. Милиционеры за129
ставляли признаться, что я рубашку стащил. «Откуда, — го ворят, — у бродяги чистая рубаха?» Я им правду говорю, а
они сильнее злятся и лупят. С рубашкой у них ничего не
вышло — к фамилии пристали. «Знаем мы ваши блатные фа милии: Иванов, Петров, Сидоров... — говорит мне следователь.
— А документы у тебя есть?» Я сказал, что полгода сидел в
тюрьме, а когда освобождали, документов не вернули. «Ах ты, мерзавец, — кричит следователь, — честным людям жить не
даешь! Ворюга!» Я рассердился и сказал: «Вы докажите, что я
вор». Следователь вскочил и ударил меня. Я не утерпел и ему в
оборотку, по носу попал. Ох и били меня... побольнее, чем в
Шевченко. Они даже акт не стали составлять, что я следова теля ударил. Я десять дней кровью плевал. Отлежался в ка мере. Потом вызвали и сказали, чтоб я расписался об оконча нии следствия. Ни одной бумажки я им не подписал. Бандиты
они! — Голос Андрея зазвенел горечью, обидой и гневом.
— Обидно, Рита. Что я им плохого сделал? Воевал, домой
ехал. Выпил, не скрываю. Не избил никого, не обругал, а меня
как бандита арестовали. Ошиблись... А если б шевченковского
следователя в индию?! В карцер! Голодовку бы он шестьдесят
семь дней продержал?! В лицо бы ему плевали! По ошибке!
Ну ладно, пусть раз ошиблись. А документы тоже по ошибке
не давали? В Днепропетровске следователь знал, что я не вино ват. Не смог кражу на меня взвалить, обвинил в другом. Они
в обвиниловке написали, что я три месяца живу в Днепро петровске, ворую на базаре, дал двенадцать подписок в двад цать четыре часа выехать из города и не уехал. Y кого ворую
— не сказано. Как я мог три месяца в Днепропетровске про жить, если в это время в Лукьяновке сидел? Я думал — на
суде разберутся. Разобрались! Собаки!
— Где тебя судили?
— Я ж тебе говорил, в Днепропетровске. Комнатка ма ленькая. Судьи, конвоиры и я. Посторонних никого не было, а суд объявили открытым. Ни защитника, ни прокурора. Се кретарша, девчонка молодая, ничего не записывала. Один за седатель дремал, другой молчал. Я рассказал, что в Лукьяновке
был и никак, ну просто никак, в это же самое время в Днепро петровске не мог подписки давать. А судья говорит мне: «Это
к делу не относится». Меня в камере научили, чтоб я экспер130
тизу почерка на суде потребовал. — Андрей сжал кулаки и
замолчал.
— А судья?
— Он толкнул в бок заседателя, который спал. Тот луп-луп глазами, а судья ему какие-то бумаги показал. Заседатель
закивал головой спросонья. Судья после этого говорит мне: «Суд отклоняет вашу просьбу о проведении экспертизы. Суду
ясно, что подписку о выезде давали вы». И ушли совещаться.
Минут через десять вернулись и объявили, что я осужден на
три года.
— Ты кассацию не писал?
— Подавал я кассацию... Нужна она, как мертвому при парки.
— Что ж ответили?
— Написали, что правильно меня осудили. Утвердили при говор. Когда сюда этапом гнали, воры в законе что хотели де лали. Сами на нары, а нас на пол, себе воду, а нам, что оста нется. Подрались мы с ними. Конвой за них вступился. Двад цать дней на пересылке был. Воры там не работают, по пол года сидят. На сорок первой придурки — суки, что хотят, то
и делают. Все начальство подкупают. Везде. А ты говоришь — за деньги они сюда не приедут. Игорь Николаевич их не пу стит, Любовь Антоновна тоже. Так над ними есть люди повыше.