Я им этого никогда не забуду.
— Кому?
— Сукам! Ворам! Начальству! Другие боятся, плачут, ти хонькими стали: не трогай нас — и мы никого не тронем.
Я тоже боюсь, но не плачу. Мне тоже больно, когда бьют, но
просить я их не буду. Ни за что! Был бы автомат и пара дис ков запасных, стрелял бы их всех, пока бы меня самого не
убили.
— Кого, Андрюша?
— Тех, кто посадил меня! Тех, кто бил! Кто над Митей
Шигидиным издевался. Председателя суда. Судью! Падлу! Ло шадь! Начальника лагпункта! Пусть потом и меня убивают.
Я знать буду, что не без пользы умер. Сто лет проживу — не
прощу. Умирать стану, только и пожалею, что никого из них
не убил.
— Страшно, Андрюша. Ты же не такой.
131
— Я злой за всех! За тебя! За себя! За Митю! Меня под
Кировоградом ранило, Митя под огнем волоком тащил. А сам
он тоже был в ногу ранен. Слова мне не сказал. А падловцы
за волосы его и об стенку. На пацанов красные косынки одели!
Y работяг все отнимают, а дежурники с ними вместе. На кого
Падло, на того и начальство. Меня арестовали ни за что, а
судья осудил. Пожаловался городскому судье, а тот пишет: «Для отмены приговора оснований нет». Сами себя защищают, как падловцы. Ты говоришь — страшно убить их. А жить, как мы живем, — не страшно?
— В больнице хорошо, — слабо возразила Рита.
— Пока Игорь тут и Любовь Антоновна. Были бы другие
врачи, меня б тогда убили, а тебя в вензоне... — Андрей осекся.
— Забудь, Андрюша об этом. Не все люди такие.
— Что я, на всех говорю? Хороших людей больше, чем
плохих. При немцах меня хозяйки кормили, вшей выпаривали, от полицейских прятали, когда я из концлагеря бежал. Если б
не они, не выжил бы я. А зачем живу? Наши пришли — радо вался. Y меня вся спина гнила, а я на фронт просился. А потом?
Шевченко, Днепропетровск, сорок первая, падловцы... Ну, пад ловцы — суки, их даже воры презирают. Я б ни на кого не стал
обижаться, кроме как на них. Не сладил с ними, избили и
ладно. А утром начальник сорок первой ногами меня пинал, почти мертвого. Мне Монахов рассказывал. Тут никто не видит, как они нас бьют. А шевченковского следователя тоже никто
не видел? А судью моего? Собаку не бьют, если она не виновата.
Пес убежит от такого хозяина. А мне и убежать некуда. Ты
думаешь, они не знали, когда тебя судили, что ты не виновата?
— Знали, — прошептала Рита, и слезинка тихо сползла по
лицу, оставляя на щеке влажный след.
— Не плачь, Рита. Прости меня, — Андрей кончиком паль ца здоровой руки робко прикоснулся к худенькому плечу де вушки.
Андрюша ласковый... Красивый... Добрый... Он за Шигидина
заступился. Если бы встретились мы с ним раньше... Y него, наверно, девушка есть... Спросить? Стыдно... Я так хитро спро шу, что он и не догадается...
— Ты скоро на волю выйдешь. Два с половиной года оста132
лось. А мне еще сидеть и сидеть... — грустно заговорила Рита, не осмеливаясь высказать свою самую тайную мысль.
— Вот бы нам вместе освободиться. Мы бы с тобой... — Андрей смущенно закашлялся и отвернулся.
— Тебя ждут, Андрюша. Мама... девушка...
— Y меня нет девушки, — признался Андрей.
— И не было? — со страхом и надеждой спросила Рита.
— Была.
— А где ж е она? — глаза Риты потухли, голос прозвучал
подавленно. — Разлюбил ты ее?
— Мы и не встречались по-настоящему, — хмуро ответил
Андрей.
— А понарошку разве встречаются?
— Мы с ней рядышком жили. Вместе по очередям стояли.
Потом война. Меня во время бомбежки ранило. Я от поезда
отстал, а она уехала с родными. Я при немцах два года жил.
Не знал, где она, что с ней. Встретился в шевченковской мили ции. Ее сняли с поезда, за то, что документы у неё украли.
Она уже тогда туберкулезом болела.
— Ее тоже посадили?
— Выгнали. Домой поехала.
— Так она ждет тебя?
— Не ждет, Рита... Уже не ждет.
— И неправда. Я бы... ждала.
— Умерла она.
— Кто тебе сказал?
— В тюрьме пацан с нашей улицы. Он сам видел, как
Женю хоронили. — Андрей замолчал. Рита сидела понурая и
притихшая. Она понимала, как тяжело Андрею вспоминать
подругу. А в глубине души копошилось чувство, похожее на
нечистую радость. Если бы она могла высказать непонятное
ей чувство словами, то она бы сказала примерно так: «Плохо, что Андрей один, жалко. Но его никто не ждет. Может быть
я...»
— Ты любишь звезды?
— Люблю, Рита. Я помню, один раз весной ночевал в виш невом саду.
— Давно?
133
— Мальчишкой. Звезды такие болыиие-болыиие. Небо чи стое. И вишни цветут, белые, как снег. А запах такой нежный, как мамины глаза, когда она не сердится.
— Почему звезды мерцают? Смотришь, и кажется — вот-вот заговорят они. Хорошо бы улететь на звезду.
— Там никто не бывал и не будет.
— А мне снилось, что я по звездам бегала.
— Красивый сон, — завистливо вздохнул Андрей. — Мне
такого ни разу не приснилось. Когда я болел в лагере воен нопленных...
— За что тебя туда?
— Нашему пленному махорку передал. Немцы в это вре мя убили одного пленного за то, что он обмотку подвязать
хотел, а меня для счета в колонну затолкали. Я мальчишкой
был. А они и на одежду мою гражданскую не посмотрели.
— Долго держали?
— Ночь во дворе переночевал, горло у меня распухло.
Один пленный дал за меня на две скрутки табака и меня в
барак впустили. На другой день температура поднялась высо кая. Пленные подумали, что у меня тиф. Взяли за руки, за ноги
и в зону вынесли. Я просил их: «Братцы, не оставляйте!»
— А они ? Не послушали? Не пожалели?
— Их бы самих староста барака выгнал, если б не выбро сили меня. Заморозки, а я лежу. И вдруг мне тепло стало.
Смотрю на звезды: такие красивые, что я никогда раньше
таких не видел. А потом увидел два озера, одно с чистой
водой, а другое — с грязной.
— Померещилось тебе.
— До сих пор помню озера. Будто вчера их видел. Люди
идут к грязному, а к чистому редко кто сворачивает. К нему
дороги нет: скалы, пропасти, звери... И вдруг все небо заго релось. Звезды играют огнями, как живые. Смотрю на небо, а
меня оттуда кто-то манит к себе. Я вроде бы полетел. Высоко высоко лечу. А до звезд никак долететь не могу. И больше ни чего не помню.
— Как ж е ты из лагеря ушел?
— Наутро в зоне трупы собирали, и меня в повозку поло жили, как мертвого. Стали выбрасывать в могилу, а я очнулся.
Пленные не закопали меня, а немец, конвоир, просмотрел. Y t -
134
ром женщина одна, ее тетей Глашей звали, я после узнал, подобрала меня. Я целый месяц у нее жил. Она кормила, выха живала, стирала... Ночью вставала ко мне. Есть такие люди...
— Андрей не договорил. В палату вошла смуглая пожилая
женщина в белом халате.
— Вот где я тебя нашла, — заговорила она, грозя Рите
пальцем.
— Я, Сара Соломоновна, у Андрея дежурю, — смущенно
оправдывалась Рита.
— Зачем у него дежурить? — возразила Сара Соломонов на. — Есть он сам научился, с кровати встает, разговаривает.
На днях мы его в общую палату переведем.
— В общую? — испуганно протянула Рита.
— Не бойся за него. Пузырь и Горячий из больницы ушли, другие Андрея не тронут. Эти воры такая публика... Они бес платно мстить не станут... Пойдем со мной. Ты мне нужна.
— Заходи, Рита, — попросил Андрей.
— Обязательно, — горячо пообещала Рита.
— Куда мы идем, Сара Соломоновна?
— К Тимофею Егоровичу. Он хочет тебя о чем-то спросить.
— Ему лучше?
ПЛАТА ЗА ПЕСНЮ
— Да, — Сара Соломоновна, обычно веселая и словоохот ливая, отвечала угрюмо и односложно.
— Поют. Слышите, Сара Соломоновна?
— Буров... Мучают мальчишку. Я им скажу. Ты постой