с тобой.
— Мне теперь не нужны гроши.
— Достал? Молоток, Степа!
— Не лепи дурочку, Волк! Мне гроши взять негде.
— Фуфло двинешь? Двигай, Степа, только помни...
— Не пугай. Завтра Клавку приведу на чердак и в расчете.
— Давно бы так. За это надо похмелиться.
— Не хочу я с тобой пить.
— Брось, Степа! По сто грамм спирту дюбнем и разбе жимся, зад об зад и кто дальше. Чума мясо притаранит. Пой дем к придуркам. Y них нас не надыбают.
173
— А когда вы с Клавкой потолкуете, меня все равно на
этап отправят? Игорь...
— Что Игорь? Он без начальника больницы ни шагу. Тут
скоро вторая пересылка открывается. Придурки со всего ла геря кантоваться будут. Малину нарядчиком назначили. Лепил
близко к себе не подпустим. На этап уйдем и там тебя при дурком сделаем.
— Ты обещаешь?
— Дурко ты. Нам, сукам, людишки нужны. Мусора уви дят, что перелицевался ты, мазу за них держишь, пересуд
устроют, лет десять скостят тебе. А там амнистия.
— О ней только говорят.
— В этом году была амнистия за победу? Была! В сорок
седьмом за тридцатилетие сделают... Выскочишь ты!
Будет не будет — увидим. Напьюсь... забудусь. А что мне
суки сделают? Я им нужен... не тронут...
ЗАСТОЛЬНАЯ БЕСЕДА
Седугин и Волк вошли в небольшую чистенькую комнату.
Три топчана, стол, накрытый цветной скатертью с бахромой, фанерные тумбочки и пять табуреток. На одном из топчанов
лежал Женька каптер, два других, застланных серыми одея лами, были свободны. Женька, увидев их, поднялся.
— Давно не заходили ко мне, — любезно приветствовал
Женька Волка. Он дружелюбно пожал потную ладонь Волка и
сделал вид, что не заметил протянутой руки Степана.
— Поздоровайся с человеком! — приказал Волк. Женька
засуетился.
— Садись, милый друг. Как звать-величать-то тебя?
— Степан.
— Люблю я хороших людей, — разливался соловьем кап тер, подвигая табуретку к столу. — Душой болею о прият ном обществе.
— Притопает и общество, — пообещал Волк, извлекая из-за пазухи грелку.
174
— Самогонка? — оживленно осведомился Женька.
— Где спирту возьмешь? Игорь ни грамма не пуляет. Са могонку бесконвойники таранят и то хорош.
— А вот и Чума пожаловал. И Малина, — обрадовался
каптер. Чума обеими руками держал большую алюминиевую
миску, накрытую сверху тарелкой.
— Жгется, — проворчал Чума, ставя миску на стол. — Мясцо. Горячее. — Малина развернул небольшой сверток и
молча положил на стол истекающую жиром нежнорозовую
горбушу, пять соленых огурцов, ядреных и крепких, и круп ную головку чеснока. Помедлив немного, он порылся в карма нах и не торопясь достал поллитровую бутылку. Узкое гор лышко заветной посуды, запечатанное белым сургучом, оча ровало всю компанию.
— Вот это Малина! — восхищенно ахнул Чума. — Спирт!
С белой головкой! Где взял?
— Уметь надо, — Малина снисходительно похлопал по
плечу Чуму, покровительственно усмехнулся и небрежно раз валился на топчане.
— Прошу к столу! — угодливо пригласил Женька, ловко
раскупоривая бутылку.
— Дай Бог, не последний! — провозгласил Малина, под нимая стакан.
— Не разбавлен? — с опаской спросил Седугин.
— Чистый! Девяносто шесть градусов! — гордо ответил
Малина.
— Чем загрызть?
— Водичкой, Степа, запьешь, а потом зажрешь. Не ды ши, пока пьешь. И сразу, как кончишь, выдохнешь. Вот так!
Хо! — громко выдохнул Волк.
Вдохнув в себя воздух, Волк залпом опрокинул спирт в
широко открытую белозубую пасть. Чума почти не притраги вался к закуске. Он торопливо обнюхивал корочку и, трясущи мися руками плеснув в стакан мутную самогонку, с наслажде нием цедил ее сквозь плотно сжатые зубы. Волк ел много и
жадно, с тревогой заглядывая в пустеющую миску. Малина
прихлебывал маленькими глотками и разборчиво, с видом за правского гурмана, выискав самый сочный кусок мяса, тща тельно осматривал его со всех сторон и только после этого
175
степенно отправлял в рот. Женька, угодливо хихикая и утвер дительно кивая головой, словно соглашаясь с невидимым собе седником, хватал толстыми волосатыми пальцами куски рыбы
и, довольно урча, впивался в розовую мякоть, с удовольствием
рвал ее острыми мелкими зубами. Степан, не глядя, брал в руки
стакан, выпивал до дна и молча ставил его на место, злобно
отстраняя от себя еду. Чем больше он пил, тем сильней бушевал
в нем гнев. Хотелось вцепиться зубами в потное горло Волка
и грызть, грызть его! Ведь он ничего не знал о Клаве до сегод няшнего дня. Если бы не Волк, так, возможно, не узнал бы и
до конца. Он не забывал о ней. Обида и горечь, боль и гнев, подогретые спиртом, кипели с удвоенной яростью и силой, опустошали душу, выжигали все доброе и светлое. И только
ненависть, как сорная трава, что не боится ни суховея, ни па лящих лучей солнца, ненависть, напоенная желчью растоптан ной, издыхающей души, распускалась ядовитым цветком, рани ла сердце колючими стеблями, обволакивала мозг черным ту маном тяжелых воспоминаний. Он видел Клаву, простую и до верчивую, а ненависть показывала ему другую Клаву, продаж ную, хитрую, жестокую.
— Люблю повеселиться, особенно пожрать, — проворчал
Волк, захватывая пятерней последний ломоть мяса.
— Люблю я потрудиться, особенно поспать, — подхватил
Чума, ударив стаканом по столу.
— Посуду разобьешь, — Женька предусмотрительно ото двинул стакан.
— Что нам посуда! — расхрабрился Чума, осоловело взгля нув на каптера. — Гуляй по бучету! Вовочка Чума за все пла тит!
— Цыц, моя радость! — шутливо прикрикнул Малина. — Хорошая девка мне сегодня обломилась! Вкусная! За такую
пол куска не жалко. Не знал бы, что с Камбалой жила, за
целину бы принял. Пушок там у нее! Щелочка узенькая у нее, как мышиный глаз.
— Плакала она? — спросил Волк.
— Как обычно. Все голощелки воют. Спой, Волк!
— »Заболеешь, братишка, цингою и осыплются зубки твои, а в больницу тебя не положат, потому что больницы полны», —
176
низким голосом тянул Волк. Он смотрел поверх голов своих
слушателей. В его налитых кровью глазах застыли тоска, разо чарование и страх.
— Надоело, — отмахнулся Малина. — Цингу хватают
фраера, а не мы. Воровать уметь надо.
— Есть и фраера по с кушем нас у хозяина живут.
— Правильно, Чума, есть такие фраера. Женечка — фраер, а придурок, каптер, горбыли в его грабках. За что тебе, Ж е нечка, чалку накинули?
— За взятку, — охотно пояснил Женька. — Что я? Каптер.
Y меня силенок не хватает повыше подняться. Вот мой бывший
начальник — это да! Пятнадцать лет брал, ни разу не погорел.
Он всех купил, от прокурора и выше. Поймают со взяткой, вроде бы тюрьмы не миновать, звонок сверху — и свобода.
— Что ж он тебя от хозяина не вырвет?
— Он попался в прошлом году. Не поделился с самым
верхом. Только он и в лагере получше любого вольного живет.
Ходит без конвоя, на пассажирских поездах в купе разъезжает.
В неделю два костюма меняет. Три бабы у него вольных. Кур
жареных лопает. Мандарины у него всегда свежие, из Грузии
привозят. Он на водку смотреть не хочет, коньяк пьет. Живет, не то что мы. Гроши везде гроши. За них он и хозяина купил.
А я хоть пропадай!
— Тебе тоже дачки ломятся дай Боже. Без лапы фраеру-придурку не прохонже. Не пульнешь начальнику, на общие
работы загремишь.
— Какие у меня гроши, Малина? Слезы! Сирота я! — Жень ка скромно потупился. Краешки губ плаксиво опустились вниз.
Лицо его, унылое и постное, выражало такую жалость к себе, бедному и обиженному, что Малина весело расхохотался.
— Начальники не то что мы хапают, — вдоволь насмеяв шись, заговорил Малина. — Умеют! Они на скачок не пойдут.