пропустим, а Степа покнокает. Потом в щелку тебе скорлупу
куриного яйца затолкаем и сверху четвертинку. Бутылку до станут, а скорлупа раскрошится. Больно будет, Клавочка.
— Не тронете вы меня. Я заразная, — в отчаянии про шептала Клава.
— А слезки-то кап-кап, солененькие. Люблю, когда дешев ки плачут. Мы тебя в ротик огуляем. За подбородок придер жим, чтоб не откусила, язычком пощекочешь и сглотнешь. Она
жирная. От троих примешь и наштефкаешься до блевотины.
Бесплатно.
— Степа... за что?!
— Что Степа? Он сам за ширинку держится, ждет, когда
мясом тебя жилистым накормит. Сейчас мой фортыцарь — мясо
жилистое, помнешь ты его своей грабкой нежной — хрящем
станет, губками возьмешь в ротик — костью заделается, языч ком пощекочешь — сахарной косточкой с мозгом. Весь мозг
тебе в рот выплюну, а ты, не жуя, глотай. Этот мозг полезный.
Витаминов там сколько! Вкусно, дешево, питательно, попробо вать обязательно, — не удержался от декламации Волк.
— Я...
— Стой, Степочка, и не базлай! Закатал свою Клавочку за
пять бумаг и молчи в тряпочку.
— Он проиграл меня?!
204
— Конево дело, Клава. Прошпилил! Масть не пошла че ловеку. И залудил он тебя за полкуска. Игорь почему за тебя
мазу держит? Почему он Воробьеву медсестрой сделал? Он
заставит вас травить мусоров, сук и воров. И Степочку твоего
тоже.
— Вы врете! Игорь ничего такого нам не говорил.
— А Горячему?
— Он хотел испугать его. Я в ту ночь до утра сидела в
кабинете. Игорь говорил, что суки и воры больше не приедут
в больницу, побоятся.
— Ты не держи мазу за Игоря. Хорошо поешь, а где ся дешь? Ты мне Степанову ксивенку за полкуска продала.
— Врешь! Врешь! О его письме я никому не говорила. Даже
Игорю! Рите! Любовь Антоновне! Ты украл письмо! Ты!
— Я ксивенку дюбнул? А откуда же я ваш разговор знаю?
Ты со Степаном трекала без никого. Он сказал тебе: «Я, Клавка, самому министру написал в Москву. Поговори с Игорем, он
за зону без конвоя ходит, пусть бросит письмо». Кто же, кроме
тебя, мог трекнуть о его словах? Ты заложила его, а теперь
«Степа, Степа». Он первый тебя в рыжую девятку огуляет. Она
не заразная. А из рыжей девятки в ротик, чтоб вынюхала всю
вонь. Пиши!
...Кто украл у Степана письмо? Я никому не говорила...
Откуда узнал Волк? Подслушал? Написать на Игоря Николае вича? Он держит меня, Риту, всех... Не будет его — опять вензона, коблы, воры, суки... А Лида? А Рита? Их — на глубинку...
И Любовь Антоновну... Она отдает нам все, что принесет... Она
спасла Лиду...
— Не буду писать! — Волк схватил Клаву за горло и с
изумительным проворством затолкнул в рот тряпку. Клава по пыталась выплюнуть изо рта кляп, но Волк заталкивал его
все глубже и глубже.
— Загибай ласточку, Малина! — услышала Клава голос
Волка. Ее бросили на земляной пол вниз лицом. Четыре муж ских руки схватили Клаву за ноги. — Гни сильней, чтоб пятки
до затылка достали.
Тело девушки согнули пополам. В ушах зазвенело, что-то
хрустнуло. Тысячи игл, злых, острых и беспощадных, вонзились
в мозг. Боль поднималась отовсюду, рвала и кромсала тело, и
205
каждая клетка, живая и нежная, молила о пощаде, звала на
помощь, а пятки ног уже коснулись налитого свинцовой тя жестью затылка. К горлу Клавы подкатывался крик, дикий, истошный, пронзительный, но кляп надежно гасил его, не да вал ему вырваться на волю. И оттого, что она не могла из лить в крике свою муку, боль росла и отнимала остатки разума.
Клаве казалось, что она летит вниз, и каждый миг падения
усиливал ее страдание.
— Отпускай, хребет сломаешь. — «Волк...» Изо рта Клавы
вынули кляп.
— Напишешь? — спросил Волк. «Пиши! Пиши! — кричало
истерзанное тело. — Не надо! — бунтовали сердце и разум.
— Пощади! Напиши! Дай отдохнуть, — молило тело. — Умри!
— приказывал разум. — Иначе: Васек, вензона».
— Нет... — прошептала Клава, — убейте меня.
— Кто о тебя руки пачкать будет, — презрительно про цедил Волк. — Хочешь — сама вздерни себя. На веревку! С
петлей. Намыленная. Не вздернешься — яичная скорлупка и
три косточки с мозгом. Наштефкаешься. — Волк поднял Клаву
и сунул в руки веревку. — Я тебе помогу петлю одеть. Волк — дядя добрый. — Светлый луч фонаря выхватил из темноты лицо
Степана. Клава на миг увидела его, искаженное и бледное, и
плюнула в его широко открытые немигающие глаза.
...Вот тебе, Степан... Умру... Не будет ничего... А если нет?..
Три смычка, скорлупа... — Клава ощутила во рту вкус этих
«мозговых косточек». Гадливость, ужас, стыд с такой силой
захлестнули ее, что страх перед смертью отступил.
— Не трожь Клаву!
— Не базлай, мусор! Пришибу!
— Не трожь! — повторил Степан. Пока Клаву сгибали
пополам, он молчал. Но злоба уже уступила место жалости. Он
увидел Клаву такой, какой он увидел ее впервые: робкую, за стенчивую, с нежным румянцем на лице. Он слышал ее голос, задушевный и мягкий, и снова, как и в тот день, смотрел в
глаза Клавы, доверчивые и любящие. И хотя в темном уголке
сознания еще билась мысль: она выдала, пусть помучается, но
с каждой минутой эта мысль гасла, и жалость к Клаве росла
и крепла. И вместе с жалостью разгоралась злоба к Волку. Он
ярко и отчетливо вспомнил вчерашнюю игру. Ну как он мог
206
связаться с ними? Почему не поговорил с Клавой? Зачем при вел ее на чердак? Сейчас он хотел быть где-то далеко отсюда, увести с собой Клаву, но рядом стоял Волк. И Клава... с ве ревкой в руках. Он больше никогда-никогда не увидит ее жи вой. Алеша говорил... Он мог обмануть! Ведь их ж е учили
врать! Учили! Спасу! Вырву!
— Отойди, Волк!
— Потише, мусор!
Убьют Клаву... А меня? Кто я для них?
— Получай! — крикнул Степан, но страшный удар обру шился на голову Седугина. У него подогнулись колени. Степан
поднял руки, пытаясь дотянуться до Волка, и обессиленный
рухнул на пол.
— Трекал я тебе, не бери его на чердак. Поставил бы на
атасе, — проворчал Малина, пряча свинчатку в карман. — Хорошо я успел по черепу его притырить, а то бы разбазлался
он — и полное горение.
— Степа... Встань, — заплакала Клава, нагибаясь к Се ду гину. Острая боль в пояснице. Клава ойкнула и чуть не упала
на пол.
— Болит хребет? Ножками долго не потопаешь. Мы не на
всю катушку ласточку замандячили. Еще минут десять подер жим в ласточке и до конца срока на больнице прокантуешься.
Хочешь — рви в зону, хочешь — по чердаку прокандехай. Я
тебя держать не стану. — Клава, не глядя на Волка, пошла к
выходу. Она не задумалась, почему Волк разрешает ей уйти.
Но, сделав два шага, Клава застонала и схватилась за толстую
деревянную подпорку. — Не ходится? А ты думала, я свищу.
Побазлай, легче будет. — Клава хотела крикнуть, но из горла
вырвалось бульканье и хрип. — Я умею душить. Долго голос
не дашь. А ножки тю-тю, не топают. Глотка а-а-а — не базлает.
Еще три косточки примешь, скорлупку, ласточку — и хорош.
Катай ксивоту или вздергивайся. Помысли, Клава, что лучше — бумага или веревка? — Волк протянул Клаве веревку с пет лей, в другой руке он держал карандаш и бумагу.
— Давай.
— Бумагу?
— Веревку... Он... жив?
207
— Степочка? Очухается. На, Клавунчик, веревочку. Душа
у меня нараспашку, последним поделюсь. — Клава молча взяла
дрожащими руками намыленную веревку и пошире раздвинула
петлю. — Кто же так петлю одевает? — мягко упрекнул Волк.
— Соскользнет, об пол дюбнешься и зашибешься. Дай-ка я тебе
помогу.
— Волк! — злобно прошептал Малина, хватая Волка за
руку. — Что ты делаешь?