— Отвали! Я человеку помогаю. На затылок узел не мандячь. Вредно. Долго провисишь. Больно будет, Клавочка. Узе лок ближе к подбородку, два раза дрыгнешь ножками, как
Юрку подмахивала, — и отключишься.
— Волк!
— Обожди, Клавочка, потолкую с ним. Чего тебе? — спросил Волк, когда они отошли от Клавы.
— Она не рванет? — забеспокоился Малина.
— Я слежу за ней.
— Темно, не укнокаешь.
— Я укнокаю, Малина. Ты мешаешь работать.
— Чокнулся ты. Сам говорил, что Клавку не велели делать.
— Тише базарь, услышит.
— Услышит не услышит, ты лее ее подвесишь.
— А кто тебе трекнул, что я ее подвешу?
— Ты мне черноту не лепи.
— А я и не леплю, Малина. Я лс не до конца ее подвешу.
Для этого и узел на подбородке заделываю. А так бы на затылок
его замандячил.
— А-а-а... Ты с понтом ее подвесишь... А чего базарить с
ней? Уговаривать всякую дешевку! Сами подвесим и водой
отольем.
— Ты с двадцать второго года бегаешь, вильдушник, а не
знаешь...
— Почему я не знаю!
— По х... и по кочану.
— Ты растолкуй, а не лайся.
— Если настырного вора подвесить нахалкой и отлить, он
ни за какие манатки с суками жрать не сядет. Снова ласточку, подвешивай, мути — и так раз пять...
— При чем тут воры?
208
— При том, что Клавка настырная. Подвесим ее нахалкой, очухается она и не заделает нам ксивенку. А сама повесится, обрежем веревку, она что хочешь накатает.
— Темнишь ты.
— Тут и без меня темно. Не хватало еще мне темнить. Если
фраер или вор сам себя замыслил сделать и не пройдет у него, тогда его пять человек не повесят, во второй раз в петлю его
трактором не затащишь. Побывал там — жить ему здесь охота.
Клавка духарится, мертвой себя считает, а как отольем мы
ее, залупает шарами, в паморки придет, во второй раз она
помирать забздит. Накатает все и в землянку поканает.
— А где ксивенка?
— Тут, — Волк постучал себя по лбу. — Когда буду тол ковать ей ксиву, ты с чердака спуливайся.
— Мне начальничек сказал, что работаем для хозяина. Мо жет трекнешь, о чем ксива?
— Не жди, Малина, не трекну. Кроме меня и Клавки о
ксиве никто не узнает. Подслушаешь — на воровскую загре мишь. Притыришься — я укнокаю. Пошли работать, Малина.
Клава едва стояла на ногах. Ее бил озноб. В эту минуту она
не думала ни о смерти, ни о том, как прожила свою коротень кую жизнь. Мелькнуло лицо мамы, и снова боль и страх. Но и
они ушли, оставив глубокое безразличие ко всему.
...Скорей бы кончилось... Только б не больно... Степу не
убили... Они все сделают... Мама поплачет... Отдохнуть бы... Там
ничего нет... Это совсем не страшно... За что привязать веревку?
Степа не виноват... Какое мне дело... Усну и не проснусь... Маме
ничего не напишут... Хоть бы крючок или гвоздь... Конец... Как
хорошо... Ни коблов, ни Волка, ни вензоны, ни Игоря... Я одна...
полечу... Раньше я летала во сне... Почему теперь не летаю?
Все закружится, поплывет и меня не будет... никогда. А как
долго это никогда? Тысячу лет? Миллион. Больше... Никогда — это значит никогда... А не вешаться? Они отшибут все. Буду
такая, как Катя, больная, старая... Еще хуже — заразная... Ноги
болят... и спина. Катя умная, жалела меня... она не знала... Лида, Рита... Уйти бы отсюда подальше... Мертвую не тронут, а тро нут — не больно...
— Ждешь, девочка? Жди-жди. Вешаются тоже в порядке
живой очереди. Я всем не успеваю шестерить. Тебе шестерну
209
— люкс! Спасибо на луне скажешь. Встретишь там матушку
мою, привет ей от сынка передашь. Она в тридцать третьем
загнулась. Трекни ей пару ласковых. Подставляй шейку, Клавунчик. Волосы у тебя густые. Покнокай, как хорошо петля ле жит. Становись ножками сама, учти, я тебя нахалкой не за ставляю. Захочешь снять петлю — снимай, и потолкуем. Мысли, Клава, мысли, я подкурю пока.
...Конец... или... вензона... И маме напишут... Яблоки... Ну
зачем я их взяла?! Не хлеб же ведь... Волк отошел... А если сни мут и опять мучить начнут? Зачем им? Хотели бы — сами по весили бы... Ну почему это со мной? Почему? Не дамся им! Не
дамся! — Клава пощупала узел. — На подбородке... Мучиться
буду долго... Волк обманул... А я его обману: сдвину на заты лок... Вот так... хорошо...
— Ты кнокаешь за ней, Волк?
Малина спрашивает...
— А что кнокать, пусть мыслит, — по тому, как говорил
Волк и откуда доносился его голос, Клава поняла, что Волк
стоит к ней спиной. «Ой, мамочки, страшно...» Y Клавы захва тило дыхание, а ноги ее сами, она вроде бы и не шевельнула
ими, соскользнули с чурбана, услужливо подставленного Вол ком. Последнее, что слышала Клава, был чей-то громкий крик: «Когти! Когти!» и голос Малины: «Рвем!»
Клава погрузилась в беспросветную тьму, откуда не воз вращается никто.
— Рвем! Горение! — торопил Малина Волка.
— Где месор? — растерянно спросил Волк, лихорадочно
шаря по карманам. — Забыл...
— Зачем он?
— Веревку обрезать.
— Рвем, лезут!
— А Клавка?
— Снимут.
— Узел повернула... на затылке... Чихты Клавке... Сгорели...
Не нужна она, рвем. На мусора свалим, — торопливо шептал
Волк, устремляясь вслед за Малиной к запасному выходу.
210
БУРОВ
— Поешь, Рита. Мы тебе оставили.
— Спасибо, Елена Артемьевна, не хочется.
— Y Андрея засиделась?
— Y него. И к Тимофею Егоровичу зашла.
— О чем вы с ним говорили?
— Елена Артемьевна... Ася — его дочь.
— Я так и знала, что ты не сумеешь сказать неправду.
— Я нечаянно.
— Это что ж за Ася?
— Я тебе, Катя, рассказывала о ней. Она подожгла карцер
на пересылке. Ее убили. А я... Ну не сумела, не смогла обма нуть Тимофея Егоровича. Опять я виновата.
— Не говори ерунду, Рита, — сердито перебила Елена Ар темьевна. — Тебя никто не винит.
— А у нас новость. Клавка ушла.
— Куда ушла? — Рита недоуменно посмотрела на Катю.
— Не болтай, Катя, лишнего. Клава скоро вернется. Она
вышла побеседовать со Степаном. Они раньше встречались.
— Я зазря не стану языком трепать, Елена Артемьевна.
Язык-то у меня чай не помело, не болтается. Упомните мое
слово, недаром Седугин Клаву увел. С ворами дружбу водит
— добра не жди.
— Что ты выдумываешь, Катя? Какая у них дружба? На поили они его вчера, а тебе Бог знает что померещилось, — возразила Елена Артемьевна.
— Они любятся, а вас завидки берут, — вмешалась в раз говор Лида.
— Пусть бы и любились, мне-то что, — Катя пожала пле чами.
— Что ж ты лезешь к ним? — задиристо спросила Лида.
— Балаболка ты.
— А ты дура.
211
— Ну и пущай, — беззлобно согласилась Катя. — Вам, Еле на Артемьевна, одно скажу: по-зряшному Волк крохи хлеба не
даст. Подыхать будешь — не даст. Я поболе вас в лагере, знаю
их. Неспроста Седугин увел Клаву. Кабы не лихорадило меня
нонче, уследила б за ними. Клавка дурная, тревожусь я. Мочи
нет встать.
— Когда Клаву не пускала, небось к дверям подошла, — напомнила Лида.
— Перестань сейчас же. Ты сама не понимаешь, что го воришь. Стыдно так разговаривать с больной подругой.
— Не давайте внимания ее словам, Елена Артемьевна. Лида
наскажет. Давеча я посередке встала. Крепко не хотела, чтоб
Клава уходила. Знаю, как воры с нами управляются.
— Что ж ты, Катя, сразу не сказала о своих подозрениях?
— встревожилась Елена Артемьевна.
— Нешто я молчала? Я Седугину все как есть обсказала, а вы-то тут сидели, уши вам, чай, не залепило.
— Она и вам грубит.
— Помолчи, Лида, — досадливо отмахнулась Елена Арте мьевна.
— Давно Клава ушла?
— Минут за двадцать, как тебе прийти, не боле, — в голосе
Кати звучали тревога и упрек. — Я-то понимаю, неспроста ушла