она, а вам, Елена Артемьевна, все, как дома: не будет мол
с Клавой ничего. Она с дружком Волка ушла, не на свиданку.
— Я пойду, — твердо сказала Рита.
— Куда? Клава скоро придет. Нельзя сразу впадать в па нику, — уговаривала Елена Артемьевна.
— Я хочу увидеть Тимофея Егоровича.
— Поздно, Рита. Не ходи, — предостерегла Катя.
— Клаве не поздно, а мне поздно?
— Так она ж по нужде.
— А я, Катя, по охоте.
Выйдя из землянки, Рита и сама не знала, куда и зачем она
идет. К Игорю Николаевичу нельзя: Тимофей Егорович прямо
сказал, что разговаривать при ней не станет. Искать Клаву? А
где ее вечером найдешь? В сердце прокрадывалась смутная
тревога, навеянная предостережением Кати. Рита обошла всю
зону, заглянула в палату Седугина, но ни его самого, ни Клавы
212
там не было. «Где же они? Если б разговаривали, я бы услыша ла... Стояли бы где — увидела... Вышла из землянки — было
темно, а сейчас светло... Тучи разбежались... Луна... потому и
светло...» Рита подняла лицо кверху и как зачарованная смот рела на далекие мерцающие звезды. Потом взгляд девушки
остановился на выплывшей из-за туч луне, и ей почему-то стало
жутко. Утомленная тяжелая луна нависла над головой. Она
равнодушно и медленно, почти незаметно для глаз, ползла по
зыбкой бездне холодного чужого неба. Темные пятна на ее
бледном лице, как синие мешки под веками больного, будили
тоску и тревогу. Черными впадинами глаз луна смотрела на
землю. Так смотрит мертвая дочь в глаза еще живой измучен ной матери. О ней, живой, забыла смерть. Мать завидует умер шей дочери, что она уже отмучилась, а перед ней еще долгий
путь, пустынный и бесприютный. Она молит смерть освобо дить ее от мерзости ненужного прозябания, но смерть не слы шит ее молитву. Со злобой и отвращением тащит осиротевшая
мать груз постылой жизни, не догадываясь, для чего она ро дилась, не понимая, зачем живет, не ведая, когда кончатся муки
и она уйдет в безмятежный мир вечного покоя. Забыв о зем лянке, о лагере, о Клаве, Рита думала о звездах, о печальной
луне, о небе, непонятном и темном.
— Рука моя рученька, — услышала Рита тихое всхлипы вание. «Кажется, Буров... Он... Кто его обидел?» Рита вспомни ла, как часа два назад над ним издевались у кухни. Сердце ее
заныло от щемящей жалости к калеке. Его .мучают и мучают...
Сколько еще ему терпеть?
— Буров, — негромко окликнула Рита. Тишина. Буров
притаился. — Буров!
— Кто тут? — плаксиво спросил Буров, с опаской выходя
из-за угла барака. «Запугали его... Звери! Убить их мало, прав
Андрей».
— Это я.
— Кто ты? Подайте несчастной заброшенной жене...
— Это я, Рита.
— Рита? — с недоверием спросил Буров.
— Я. Кто тебя побил?
— Никто, — испуганно и торопливо заговорил Буров. — Сам упал. Я спою вам песню...
213
— Не надо, Буров, не пой, — с болью в голосе попросила
Рита. — Не пой им больше песен! Я видела, как они облили
тебя супом. Не плачь, — Рита ласково погладила Бурова по
голове и порывисто обняла его за шею. — Не плачь. Я завтра
скажу Игорю Николаевичу. Им попадет.
— Не говорите, сестричка! Я боюсь.
— Ладно, не скажу. А ты не подходи к ним. Жалко мне
тебя... Как Павлика.
— Паву Инженера?! — в страхе спросил Буров.
— Павлик — мой брат. Его убили на фронте. Ну зачем ты
так? Руку отрубил, глаза испортил...
— Они били меня. В бараке, в изоляторе... За меня никто.
— Я за тебя заступлюсь. Только не пой им! Я много балан ды получаю. И хлебушка отломлю. Каждый день. Y Любовь
Антоновны попрошу. Не пой, Буров!
— Рита, Ритка! Что я сделал!
— Все пройдет, Буров, выздоровеешь, — утешала Рита сле пого.
— Ты и взаправду меня жалеешь?
— Руку б свою отдала, чтоб не видеть, как они с тобой у
кухни...
— Они нарочно, чтоб я боялся больше. После кухни Волк
нашел меня и велел подслушать, что станут говорить...
— Кто?
— Девчонка одна, Клавка. И Степан.
— Ты их знаешь?
— Слышал, друг дружку так называли.
— О чем они говорили?
— Скажу тебе. Ты меня... пояса л ела... Они Клавку на чер дак восьмого потащили.
— Как потащили? Кто?
— Степан. И Волк, наверно, туда побежал. Я подслушал
вчера, что они с ней на чердаке сделать хотят. Малина велел
мне в вензоне под нары схорониться и слушать, что Волк со
Степаном говорить будут. Проиграл Степан Клаву. За пятьсот
рублей.
— За что ж е ее?
— Не знаю. И я виноват. Позавчера Волк спрятал меня под
топчан.
214
— Где?
— В палате, когда Клава со Степаном говорили. Я рас сказал Волку, о чем они говорили.
— Где Клава?
— Я ж говорю тебе, на чердаке восьмого. Убили ее поди
там. Не выдай, сестричка.
— Беги к Игорю Николаевичу.
— Не пойду, забьют.
...Бежать к Игорю? Не успею... За меня все... Ася... Тимофей
Егорович. А я за кого? Боюсь их... как Буров... Нет! Нет! — Рита
побежала к восьмому корпусу. Я одна... Их там много... Ася
не побоялась... Закричать? А кто услышит? Дежурные не по могут... Сама... Все сама сделаю.
ПРОЩАЙ, КЛАВА
Чума, злой и недовольный, стоял на прежнем месте.
Переминаясь с ноги на ногу, он лениво оглядывался кругом.
Стой здесь, как сявка, а они там работают... Пацаном был, на
атасе не стоял... В пропуль лопатников не брал, сам дюбал... Не
закатал бы две бумаги, был бы теперь в законе... Говорил мне
Ротский: «Не играй по запарке, Чума. Попадешь за лишнюю
бумагу, трюманут. Сукам трудно жить». Я — щипач, вор в
законе, а шестерю им, как полуцветняк. Это фраера думают, что у воров старшие есть и младшие... Мусора даже законов
не знают... Воры все равны... Есть центровые, авторитетные.
Фраера и мусора думают, что они старшие. По закону, с лю бым из них я мог права качать. И хлебальник намылить центро вому за лишнее слово. На воле каждый для себя ворует, там
центровых нет... А кто у хозяина центровой? Люди его давно
знают по Колыме, по Игарке... Толковать законы может. Масть
ему хезает... гроши есть — вот и центровой. А грабки можно
заставить поднять и Ротского и дюхи ему отшибить, если на зовет порчаком и не докажет. Фраера кнокают, что у дяди
Коли тряпки бацильные, полуцветняки ему на цирлах шесте215
рят, воры его слушают, когда толковище идет — и за старшего
у них дядя Коля хезает... Фраера толкуют, что мы в карты их
проигрываем... Вот свист дикий! В карты тряпки фраерские
можно залудить... дешевку, если ты с ней живешь... А на фра-ерскую жизнь играть?.. Кому она нужна?! Кто ее за бумагу
катать станет? Чокнутый только, а человек не будет. Если на
воле попадешь в картишки за десять кусков на завтра, а гро шей нет, чем расплатиться, тогда и фраера сделаешь... К хо зяину попал — и в расчете. На воле проиграл — у хозяина не
платишь... За лопатчиком нахалкой в тюрягу попал: в лопатнике
десять кусков не надыбаешь... Фраеру морду набьешь — хули ганство. Хулиганов воры презирают, поленьями мутят. Какая
это мусорская душа Мурку сочинила? Фраера кричат: «Воров ская песня». А люди в законе ее поют? В Мурке дешевка речугу
толкает, а взрослые воры ее слушают и боятся. Где они закно-кали таких воров? Не знают — заткнулись бы... «Это хулиганы, злые уркаганы собирали урческий совет». Когда воры с хули ганами толковали? С суками потолкуют, с мусором, а с хули ганами... Я с мусором бегал, мне люди слова не сказали, а за
хулигана трюманули бы сразу. Кто у хозяина фраера проигры вает? Полуцветняк двинет двести горбылей, жрать охота, гор были из его выбивают, возьмет колун и фраера сделает, чтобы
в центряк уйти. Мусора спросят: «Играл?» Он им чернуху
лепит: «Проиграл я фраера и убил». Они и кричат: «Воры про игрывают в карты мужиков». Туфта самая настоящая. Мусорам