тут еще заражу кого...
— Любовь Антоновна говорила, что от тебя никто не зара зится.
— Чахотка она привязчивая. К старухе, может, и не при липнет, а к молодым, таким, как ты примерно или Лида, при вяжется и не отгонишь ее проклятую. Лида сдружилась с Гла фирой. Не по нутру мне их дружба.
— Ты никому не веришь, Катя. Глаша еще до войны попа ла в лагерь. Сара Соломоновна ее второй год знает. Слова пло хого о ней не сказала. А ты — Глаша и Глаша. Знаешь что — скажи.
— Ничегошеньки я о ней, Рита, не знаю. Лицо у ней га дючье. И глаза... скользкие, выпученные, как у той жабы.
— Я не хотела бы вмешиваться в ваш разговор, но вынуж дена, — заговорила Елена Артемьевна. До этой минуты она без участно смотрела в окно. Занятая своими мыслями, она, кажет ся, не слышала, о чем разговаривают. — На мой взгляд, чело века судят не по лицу. Если всех некрасивых наказывать, сколько останется ненаказанных? Начинать надо прямо с меня.
Да и Любовь Антоновна не бог весть какая красавица.
— Ничего-то вы не понимаете, Елена Артемьевна. Нешто я
за красотой гонюсь? Y меня у самой рожа да кожа. Ребятишки
поглядят, со страху сомлеют. Сбегут невесть куда от такой кра савицы. Я о человеке говорю, не о красоте.
— Я меньше вас в лагере. Скоро год. Но за это время я
кой-чему научилась, — возразила Елена Артемьевна, но Катя
перебила ее.
— Разве ж вы были в настоящем лагере? На пересылке — какой там лагерь, да и всего вы были без года неделю. На
глубинке повидали за месяц, опять же Любовь Антоновна нас
вытащила оттуда. А тут разве лагерь? Едим досыта. По ны нешним временам не каждый на воле так живет. Таких, как
240
мы, мало. Оглядите все корпуса. Кто, кроме нас, здесь с осени
живет? По пальцам посчитать можно.
— Я в привилегированном положении...
— Н етто вы одна, Елена Артемьевна? Вся землянка.
— Рита и Лида работают. Ты тяжело больна. А я — просто
обессилела. Дней десять в месяц поработаю — и старческие
недуги. Стыдно мне. Место зря занимаю. Одно утешает — живу
в сверхплановой землянке, числюсь санитаркой. А другие боль ше меня нуждаются в должности той ж е санитарки. Я хоть и
недолго пробыла в глубинке, но понимаю, что эту зиму там бы
я не пережила. Tyi я спорить с тобой не могу. Но мы говорили
о Глаше. Почему ты о ней плохо думаешь?
— Как вам обсказать, Елена Артемьевна... Вот, к примеру, пришел тогда Степан за Клавой...
— Да... Ты была права... Если бы я отговорила Клаву... Y
меня не хватило ума, интуиции, опыта... О Степане ты знала, что он пил с Волком, что Волк кормил его. Я была обязана
удержать Клаву и не сумела.
— Я ж вам не в упрек, Елена Артемьевна. Слезливая вы...
Простите, как обидела.
— Меня б кто простил, Катя. Не сберегла я Клаву... Поче му же ты думаешь, что и Глаша погубит Лиду? Проморгаю я
— и мне конец. Не переживу я еще одной смерти. И все же
необоснованное подозрение предоставим нашему начальству...
Обидеть человека легко.
— Мне ли этого не знать, Елена Артемьевна... Обида — болючая... Она похуже горя душу выматывает... Не лежит у
меня душа к Глаше. Я по сходству людей узнаю. Вот, к при меру, два человека. Свиду они разные, и волосы другие, и глаза, а промеж себя — сходные. Не умею обсказать, а сходные. Зна ла я одну сексотку. Образование у нее может и поменьше, чем
у вас, а может не уступит вам. Софьей Макаровной звали ее.
Ласковая — без мыла в душу влезет. Всем услужит, со всеми
язык почешет. Повоет с бабонькой — и к начальству бежит.
Поговорят с ней бабы по-душевному, полают начальство — и
того, кто лаялся, — в БУР. Трое в побег уходить надумали и
она вроде бы с ними. В последний день больной сказалась. А
тех троих у зоны засада повстречала... Постреляли их... Не всех.
241
Одна живая осталась. Она и сказала опосля, кто их предал.
Схожа Глаша с Софьей Макаровной.
— Игорь Николаевич знает Глашу еще с довоенных лет.
С ней вместе он был на общих работах.
— Не бойся пса, что лает. Тихий-то пошибче укусит, Елена
Артемьевна. Да вас ведь не переговоришь... Знать до осени не
доживу я... Умираю, а спокоя нет. Злобность клятущая душит...
Хоть бы умереть бы с пользой. Увидеть бы кобеля председа теля и судьев своих в могиле. Сама бы живая к ним в яму
прыгнула. Почище бы Аля-улю поплясала б у них в могиле
на радостях. Пускай закапывают с ними вместе. А я бы пела!
Пела! Земелька-то она чистая. Кормит нас, не боязно, что на
голову ее сыплют!
— Не волнуйся, Катя. Я с тобой согласна. Права ты, толь ко не тревожь себя, — успокаивала Елена Артемьевна больную.
Катя безнадежно махнула рукой и, повернувшись к Рите, по просила:
— Отвори двери, душно...
— Холодно на дворе, землянку выстудим.
— Накинь на себя фуфайку, — посоветовала Катя. — Все
одно двери открывать надо. Твой Андрюшка у окон маячит.
Оклемался бедолага. — Глаза Риты радостно блеснули. Она по рывисто распахнула двери.
— Добрый день, — смущенно поприветствовал Андрей. — Я вам не помешал?
— А чего мешать-то нам? Лежмя лежим, хлеб казенный
даром едим. И какая с нас польза начальству? Сунули бы нам
в зубы четыреста пятьдесят седьмую — и подыхай деваха на
воле по досрочному освобождению. Нюрка обезножела — ее
освободили. Хорошая статья четыреста пятьдесят седьмая — сошел с ума, аль до подыхания полгода осталось, и вытряхи вайся из лагеря. Да не про нас она прописана. Девахи — народ
суматошный, вот и охраняет нас начальство, чтоб от кавалеров
мы не сбегли, — Катя невесело улыбнулась. Андрей неловко по топтался на месте и нерешительно шагнул к двери. Ему не
хотелось уходить, но он боялся Кати. Она зубастая, вышутит, оборвет, если что не по ней или слово невпопад скажешь. Он
чувствовал себя скованно, а предательская способность крас неть подвела Андрея.
242
— Что как маков цвет разрозовелся? — смягчилась Катя.
Она смотрела на Андрея теплым, подобревшим взглядом. На
ее бескровных губах проскользнула улыбка. — Шуткую я с
тобой. Пытаю, каков ты человек. Хочу знать, с кем Ритка
ходит.
— А вам зачем? — выдавил Андрей.
— Как так зачем? Не оплошала бы она. Мы тут одной
семьей живем.
— Пойдем, Рита, погуляем по зоне, — предложил Андрей.
— К Мите зайдем, он сегодня опять в память пришел. Узнал
меня, обрадовался, плачет.
— Шигидину лучше? — оживленно спросила Елена Ар темьевна. — Похудел он.
— Поменьше бы голодом его морили, — сердито прогово рил Андрей.
— Кто же его оставлял голодным? Когда? — всполошилась
Елена Артемьевна.
— Теперь он съедает все. А как не в себе был, я раз шел
мимо его палаты, смотрю света нет. Заглянул туда, кто-то чав кает. Я — к Мите. Он забился в угол, а возле него Коваленко
сидит, помните, такой больной был, и доедает Митину баланду.
Санитары поставили и ушли, а Коваленко отнял у Мити и почти
все съел. Я ему дал тогда. За чужую пайку убить не жалко.
— Ты кому-нибудь рассказывал об этом? — спросила Рита.
— Игорю Николаевичу сказал. Он сильно рассердился на
Коваленко. С тех пор, пока Митя не поест, я никуда не выхожу.
— Я слышала об этом случае. Коваленко с глубинки при был из БУРа. У него почти всю зиму отнимали пайку. С голо ду человек все может сделать.
— И убить от голода можно, и украсть? — возмутился
Андрей. — Почему ж вы сами не воруете, Елена /Артемьевна?
Вам стыдно, а Коваленко нет. Мало я ему тогда дал. Поленом
бы его по ребрам.
— Никто никому не прощает. Готовы убить друг друга.
Коваленко виноват... Катин председатель... судья... В них ли
суть?
— А в ком же еще? — взволнованно возразила Катя. — Не полез бы ко мне жеребец тот, разобрались бы с телятами, и жила бы я дома.