Павлике Морозове. Помню, дошел он до этого места: «Стой!
Не уйдешь! В рубашонке тонкой застывает нож». А Люська
вскочила и закричала: «Я тоже хочу такой быть, как Павлик
Морозов. Вчера отец домой гвоздей сверток принес. Он гово247
рил: «У Люськи ботинки каши просят. Продадим гвозди, новые
ботинки купим». Не нужно мне новых ботинок! В таких про хожу. Павлик Морозов на отца сказал и на деда, не пожалел
их, а я не хуже его». Я не вытерпел: «Дура ты, — говорю, — отца посадят, а мать у тебя больная». Она промолчала, расте рялась, а учитель заорал: «Заступаешься за жуликов! Тебе не
место в нашей школе! Люся Черепанова героиня!» А я как
закричу: «Не героиня она! Псих мировой войны!» — маль чишки засмеялись. Учитель побледнел и спрашивает: «Значит, по-твоему, и Павлик не герой?» Я рассердился и брякнул: «Сопли вытрите Люське и скажите, чтоб слюнями не брызга лась ваша героиня». Меня исключили из школы. Отца три
месяца таскали на допросы.
— Отца не арестовали?
— У него правой руки нет и грудь в двух местах простре лена. В гражданскую войну он красным партизаном был. Толь ко поэтому и не посадили его. Я учиться больше не пошел.
На работу не принимали: маленький. Мать почтальоном рабо тала. Я вместо нее газеты и письма разносил, она болела часто.
По ночам в очередях за бутором стоял.
— За бутором?
— Ну да. У нас так называли легкие, желудок, ноги коро вьи. За бутором очередь занимали с вечера, а иногда и днем.
Я возьму с собой книжку, стою и читаю. По ночам милиция
разгоняла очередь. Зачитаюсь перед фонарем, а милиционер
за руку схватит.
— Каждую ночь в очередь ходил?
— Ну что ты! Я сразу килограмм десять принесу и едим
долго. Еще за маслянкой стоял.
— Какая маслянка?
— Ну пахта. За ней часа в два ночи становились и до утра
ждали. Зимой намерзнешься... Зато летом хорошо, тепло. Мас-ляику мы пили, бутор — жарили, варили холодец.
— А Люся училась потом?
— Не знаю. Отца ее посадили. Мать положили в больницу.
Люську отправили в детдом. На следующий год мы уехали в
Николаев, к папиной сестре, тете Паше. Люську я больше не
видел.
248
— В Николаеве ты то лее не учился?
— Квартира у тети Паши была большая, денег много, ели
хорошо. На бутор у них собака смотреть не хотела, ела кури ные косточки, а кошку сметаной кормили. Тетя Паша обрадо валась нам. Отца упрекала, почему раньше не писал. Отец у
меня гордый, он к сестре ни разу за помощью не обращался.
Тетя Паша меня целых три месяца такой вкуснятиной кор мила. Скучал я у нее, пока с Коврижкиным не познакомился.
Стал от него книги домой носить. Борис Игнатьевич, муж тети
Паши, увидел у меня «Фауста» Гёте и спрашивает: «Ты что же, брат, взрослые книги читаешь? Немцами увлекаешься? Они — фашисты. Какая может быть дружба у пионера с фашистами?
Читал бы наши советские книги: «Как закалялась сталь» или
про Павлика Морозова. Читал про него?» Я ему прямо ответил: «И читать не хочу». Хотел добавить, что меня из-за Павлика
из школы исключили, но мама не велела мне об этом расска зывать. Я прикусил язык. Борис Игнатьевич посмотрел на
меня не то чтобы зло, а как-то странно и говорит: «Плохо ты
подкован, брат. О Павлике читать не хочешь... А почему ты не
учишься?» Я ему отвечаю: «Выгнали меня из школы и не хочу
больше учиться». «За что же тебя вытурили?» — спрашивает
Борис Игнатьевич, а сам зевает, вроде бы ему все равно, скажу
я ему или нет. «Подрался с мальчишками и выгнали», — гово рю я ему. Борис Игнатьевич засмеялся и пальцем мне погро зил: «Врешь ты, брат, — говорит, — за драку не выгоняют.
Расскажи лучше правду». Я заупрямился. Борис Игнатьевич
по-всякому упрашивал меня. Я одно затвердил: «Подрался и
выгнали». И больше ни звука. Потом Борис Игнатьевич сказал: «Я никому не открою твою тайну, как мужчина с мужчиной
поговорим и баста». «И маме и папе не скажете?» — спросил
я его. «Честное слово, не скажу». Я, дурак, поверил ему и рас сказал всю правду. — Андрей замолчал.
— А потом?
— А потом суп с котом. — Рита нахмурилась. — Не оби жайся, я пошутил. На другой день Борис Игнатьевич велел
убираться нам ко всем чертям. Сперва мы жили в сарае у од ного дядьки. А после комнату дали. В Николаеве, между Пятой
и Шестой Поперечной и Лесками...
— Какими лесками? — перебила Рита.
249
— Лески — окраина города. Там возле каждого домика
сад, поэтому и прозвали их лесками. Между Поперечными и
Лесками поле, а в поле стоял один дом на восемь комнат. В
этом доме мы и жили. Он назывался дом радиостанции 121, хотя никакой радиостанции рядом не было и домов тоже. Я
все удивлялся: дом 121, а где же остальные 120? Комнатка
маленькая, а нас пятеро: бабушка, я, отец, мама, сестра. Отец
и мама болели, бабушка старенькая, сестра моложе тебя, ей в
прошлом месяце пятнадцать исполнилось, а работать кому-то на до. Дров наколоть для печки, воды принести. Мы воду с Пятой
Поперечной из колонки брали. Все мне приходилось делать.
— А когда же ты читал?
— Вечером, по ночам. С Коврижкиным мы так и не раздру жились. Я прибегу к нему, возьму книгу и домой. Днем сараи
людям чистил, почту разносил, времени мало оставалось на
чтение. Папа меня даже не ругал, когда узнал, что я сказал
правду Борису Игнатьевичу. Расспросил, как было дело, и ска зал: «Большой, большой подлец этот Борис Игнатьевич. Выпы тал у ребенка и предал, как Иуда. Не огорчайся, сынок, без
него проживем. Если б знатье имел в гражданскую, что так
жить доведется... Теперь жалеть не приходится... близок локо ток, да язык короток». И больше папа не сказал ни слова. А
мы жили неплохо. Хлеба вволю было. Бутор почти каждый
день варили. Маслянку пили, книги я читал. А чего еще больше
надо? А ты в очередях стояла?
— Y нас тетя Маша в очередь ходила. Она тоже приносила
бутор, только называла его своем... Ты хотел бы еще учиться?
— Сперва да, а теперь нисколечко. Я учебники до десятого
класса все прочел, кроме математики и физики. Неинтересные
они, глупые. В других книгах много умных мыслей есть, а в
учебниках жвачка коровья, одно и то же повторяют сто раз.
— Ты скоро на волю пойдешь, выучишься, станешь кем-нибудь.
— Не знаю, Рита, как получится.
— Y тебя получится, — заверила Рита.
— Выйду ли я отсюда? Может, падловцы убьют, они на
меня злые.
— Игорь Николаевич обещал тебя санитаром оставить.
— Хорошо бы нам вместе до конпа пробыть.
250
— Ты уйдешь, а я останусь. Никогда мы больше не встре тимся.
— Честное слово, встретимся. Я тебя буду ждать, Рита.
Воробышек, — чуть слышно добавил Андрей.
— Гуляете? — Рита испуганно вырвала ладошку из руки
Андрея. Андрей густо покраснел.
— Гуляем, Игорь Николаевич, — первой заговорила Рита.
— Зайди к Шигидину, Андрей. Он просил. Попозднее за глянешь ко мне. Обязательно.
— Когда, Игорь Николаевич?
— Через полчасика. Иди к Мите, он соскучился.
ш и ги д и н
Рита и Андрей вошли в крохотную каморку. Она сиротливо
приткнулась в углу отдельного домика. В этом домике в прош лом году умер Гвоздевский. Шигидин, обхватив руками голову, неподвижно сидел на топчане. Войдя со света, Андрей не сразу
увидел Митю. Шигидин поднялся, протянул Андрею руку, что-то
скороговоркой пробормотал в сторону Риты, нахмурился, вз дохнул и сел.
— Я с тобой поговорить хотел... По-серьезному. Без нее.
— Рита хотела выйти, но Андрей ее остановил.
— Она нам не помешает, говори, Митя.
— Скажу при ней. Насчет этого самого. Значит, когда
помру я, заезжай ко мне и передай Настеньке, дочке моей, что я жив. Пусть ждет и не верит матери. Опаскудилась мать-то