Матвеевичем. Перед тем как валить дерево, обычно кричат
«Бойся!» Нарядчик и комендант с вечера подпилили высокую
сосну и... забыли о ней. Федора Матвеевича «пожалели», его
определили рубить сучья. Утром бригадир, тоже бывший вор, приказал ему обрубать сучья только у тех деревьев, которые
спилит комендант и нарядчик. «Старик ты, — сказал брига дир, — дам я тебе работу полегче. За этими двумя обрубишь
сучья и отдыхай». Некому было предупредить его. Федор
Матвеевич не отказался, пошел. Эти два подлеца толкнули
подпиленное дерево, а сами отбежали. Будь бы он поопытнее, не растеряйся, может и успел бы увернуться. Не успел... На
месте застыл... придавило его...
— Асю убили... и его не спасла... — прошептала Рита, су дорожно стискивая маленькие кулачки.
— Ася... — застонал Тимофей Егорович, — дочка моя...
Тебя-то зачем? — старый капитан больше не произнес ни
слова.
— Не плачь, Рита. Я им!.. — Андрей скрипнул зубами.
«Ничего я им не сделаю... — с горьким отчаянием подумал
324
он, — у них оружие... их много... А у меня? Только нож. — Андрей осторожно ощупал деревянную рукоятку. — Хорошо, что я не послушал Игоря Николаевича и взял у каптера нож...
Придут — буду драться... за Риту... за всех. С голыми руками
не отобьешься... Меня в разведке научили, с любым справлюсь...
лишь бы ее не взяли...»
— Не надрывайтесь, Тимофей Егорович. Всех не переве дут. Останется кто-либо, — заговорила Катя, приподнимаясь
с топчана. — Отольются им наши слезы. Бог весть когда, но
отольются.
— Ужасно... — Елена Артемьевна потухшим взглядом оки нула собравшихся. — Будет ли конец всему этому?..
— Кого вы спрашиваете? Меня? Я не доживу до конца.
Их? — Любовь Антоновна указала на Риту и Андрея. — Они не
сумеют ответить вам... Дети... Федора Матвеевича? Он уже
ничего не скажет... Катю? Она свое слово сказала: поздно, но
отплатят. Верю в это, иначе страшно жить и... даже умирать.
Пока дышу, надеюсь... Вода закипела, Андрюша. Засыпь чаю.
С конфетами попьем... Слиплись они.
Андрей, дуя и обжигаясь, прихлебывал малиновый чай, украдкой поглядывая на разноцветные леденцы .
— Возьми, а то и я не буду, — сказала Рита, протягивая
Андрею светло-зеленый леденец.
— Не девчонка я, сладкого терпеть не могу, — наотрез
отказался Андрей. — Что ж вы сами, Любовь Антоновна, не
пьете?
— Спасибо. Я только что напилась.
— А вы, — спросила Рита, протягивая леденцы Тимофею
Егоровичу. — Попробуйте, они вкусные.
— Не могу, родная... Ася тоже угощала меня... добрая
была девочка... конфетами...
— Елена Артемьевна! Катя! Возьмите хоть вы! Зачем мне
одной?
— Неможется мне... но чаю с конфетами похлебаю. От
горяченького на душе потеплеет... Конфеткой во рту послащу.
— Рита с готовностью положила леденцы на Катин топчан.
Катя взяла один леденец и потянулась к горячей алюминиевой
кружке.
325
По крыше землянки застучали первые капли весеннего
дождя. За окном сгущалась темнота. На землю опускалась
холодная ночь. В глазах Любови Антоновны, она знала больше
жителей землянки, что ждет их впереди, затаилось тревожное
ожидание. Грозное будущее, оно несло боль и страх, разлуку
и смерть, еще не пришло. Но с каждой минутой подкрадыва лось все ближе и ближе, протягивало невидимые щупальцы
к притихшим взволнованным людям.
АСАН
— Ты не слышал, Винокуров, пойдет сегодня ночью этап
или брех очередной? — спросил черноволосый широкоплечий
крепыш, протягивая своему соседу тускло тлеющий фитиль.
Винокуров громко чихнул, глубоко затянулся, лизнул языком
толстую бумагу самокрутки и сладко зажмурился.
— Дерет! Крепкий самосад! Курнешь, Асан? — Виноку ров осоловело взглянул на черноволосого крепыша.
— Я некурящий, — напомнил Асан. — Ты про этап скажи.
— Что за привычка человека по фамилии называть? — недовольно проговорил Винокуров. — Дежурные орут «Вино куров», и ты, как попка, повторяешь.
— Извини, Валера. Я привык в армии по фамилии назы вать. Меня там тоже по имени редко звали. Аметов и Аме тов.
— Ты не похож на татарина, — задумчиво проговорил
Валерий, стряхивая пепел. — По-русски говоришь чисто, на
лицо белый, глаза коричневые.
— Мы, крымские, все разные. До войны я одну девчонку
знал, на нее и не скажешь, что наша. Глаза голубые, волосы
рыжие, лицо в веснушках.
— Почему бы это так? — удивился Винокуров.
— В Крыму жили многие народы: итальянцы из Генуи, греки, турки, половцы, они еще три тысячи лет назад коче вали на Украине и в Крыму, фракийцы. Крымские татары —
326
конгломерат, собрание разных народов. Они живут в Крыму
больше тысячи лет. Их предки, кипчаки, хазары, алны, эти
пришли с Кавказа, жили там еще раньше. Потом пришли ар мяне, часть с цыганами смешалась, их так и зовут крымскими
цыганами, а другие с сельджуками, поэтому крымские тата ры такие разные на вид.
— Аланы, сельджуки, — задумчиво повторил Винокуров.
— Я впервые слышу о таких народах. Разве крымские и казан ские татары не одно и то же? Я считал, что вы все пришли с
Батыем.
— Y нас и язык несхожий, и обычаи разные. Мы в Крыму
десять веков прожили. Там наша родина.
— Откуда ты это знаешь? Y вас, наверно, в Крыму по-другому учили. Нам в школе про Крым так много не расска зывали.
— Y меня отец историю преподавал. Я с детства любил
читать книги про Крым. Я с русскими рос, потому и говорю
так хорошо по-русски. Отец у меня добровольно на фронт
ушел. Я на второй день войны заявление в военкомат подал, чтоб в армию взяли. При немцах мать осталась с маленьким
братишкой Сервером, он на шестнадцать лет моложе меня. В
городе жить было трудно, она уехала в деревню к сестре. В
мае сорок четвертого я выписался из госпиталя и вдвоем с
товарищем махнули домой.
— Он тоже крымский?
— Русский. Илюша. Дома никого не застали мы. Вечером
встретил родственника, он подсказал мне, где мать, и я ее
вскоре нашел. Три дня пожили мы с Илюшей. В тот день, когда мы приехали, объявили сбор вещей и денег в помощь
фронту. Y матери дома пусто, проела она во время оккупации
все, что от отца осталось. Люди несли последнее. Почти у каж дого на фронте родные, а матери дать нечего. Были у меня
часы трофейные, берег я их. Неловко мне стало, продал часы, деньги матери отдал и велел отнести в сельсовет. Молодых
ребят переписали и сказали, что забирают в армию. Я встре тил паренька одного и говорю ему: «Теперь и вам повоевать
достанется». А он мне: «Ну хуже тебя повоюем. Орденов и ме далей побольше твоего привезу. Я злой на немцев, они у меня
отца и сестренку убили». «Ты сперва, — говорю ему, — по327
лучи награду, а потом хвастайся». Поговорили и разошлись.
Позже узнал я, что не в армию ребят взяли, а угнали работать
на шахты. Девчонок одних оставили. Я так понимаю: сделано
было для того, чтобы крымских татар поменьше рождалось.
Наши девчата строгие. Городские пойдут за других замуж, а
сельские только за своих. Не будет за кого, до старости одна
просидит.
— Тебя дома и арестовали?
— Ты слушай, не перебивай. На третий день вечером, как
я домой приехал, в село вошла воинская часть. Молодые, са лаги, фронта и не нюхали. Я спросил их откуда, куда. Они
жмутся, не отвечают. Какое мое дело, думаю. Были бы фрон товики, расспросил бы, где воевали, может знают кого, а с
салажатами о чем говорить. Утром меня разбудила мать. Я
смотрю — бледная стоит, вся дрожит. Спросонья не пойму, в
чем дело. Она плачет и твердит одно: «Угоняют». «Кого угоняют?
Куда?» — спрашиваю я. «Командир приходил, когда ты спал, и велел собраться и уходить из дома. Изменниками нас на звал, предателями». Я к матери: «Ты у немцев служила? Из менница? Говори!» Она затряслась и ко мне: «У каких нем цев? Вы с отцом воюете, а я с немцами буду?» И по лицу