меня. В детстве не била, а тут... Я смолчал. Что скажешь — мать. Права она. Обидел я ее. В голову мысли дурацкие ле зут: может, думаю, это не красноармейцы, а немцы переоде тые. Минут через десять зашел лейтенант и приказал: «Выхо ди живее. Тридцать минут прошло». Мать в слезы. «Куда го ните? Мужа на войне убили, сын раненый вернулся... Часы
отдал...» «Какие часы», — спрашивает лейтенант. «У немцев
отнял, — отвечает мать. — Он их продал и деньги в сельсовет
внес на пользу армии». Лейтенант рассмеялся: «Хорошо, что
вы деньги заранее отдали. За ваши ж е деньги и погоним вас, куда Макар телят гонял». Я — к лейтенанту: «Документы, — кричу, — покажи!» Он на меня уставился и как заорет: «Смир но! Ты чего здесь делаешь? Предателям помогаешь?» «Сам ты
фашистский прихвостень, — кричу ему. — Это моя мать, бра тишка! Ему пять лет всего. Он тоже предатель?! Тебе мать
про часы говорила. Трофейные они! Товарищ мне их подарил!
Убило его... Я бы их ни за какие деньги не продал, а ты гово ришь — эти деньги на нашу ссылку потратят. Ты — фашист!»
328
«Молчать! — заорал лейтенант. — Ты крымский?» «Да, я
крымский». «Где ордена украл?» Тут двое красноармейцев за скочили. «Взять его», — приказал лейтенант. «Кого взять? Са лаги вы! На фронт с фрицами воевать идите!» Лейтенант — к
Илюше: «Ты тоже крымский?» «Русский я», — говорит Илюша.
«Чего же за изменников заступаешься? Под трибунал захо тел?» — спрашивает лейтенант. А Илюша ему: «Ты, лейтенант, меня на бога не бери. Полицаев вешай, я тебе сам помогу. Y
меня брата староста выдал, а полицейские повесили его. Я
фашистов зубами грызть буду. Старост! Полицаев! За брата!
А этих людей не трожь! С Асаном я воевал, в госпитале ва лялся...» «Взять их!» — закричал лейтенант. Солдаты — к нам.
Илюша дал одному, тот на ногах не устоял. Лейтенант выхва тил тетешник, второй солдат автомат с предохранителя снял.
Позвали еще человек пять, скрутили нам руки и повели в
сельсовет. Мама за мной выскочила. Лейтенант ее в грудь
толкнул. Упала она. Я бросился к ней. На меня трое насели.
Не дали проститься... увели нас... Иду, а вокруг такое творит ся... Дети кричат, женщины плачут. На мужиков, кто слово
скажет, прикладами замахиваются. Собаки воют, с цепей
рвутся. Скотина ревет... Ночью убежал я.
— А Илья! Бросил товарища? — в голосе Валерия прозву чали осуждение и злоба.
— Звал я его. Мы вдвоем решетку выломали. Один бы я
с ней не справился.
— Почему же не ушел он?
— Илья мне так сказал: «Разберутся, отпустят нас, а этим
салагам попадет. Не верю я, чтоб приказали им такое вытво рять. Враги народа работают. Разоблачат их, мы с тобой сви детелями пойдем». «Без нас свидетелей хватит, — говорю ему.
— Вся деревня видела». «Не пойду. Не за это я воевал», — сказал Илья и остался. Я тоже сомневался вначале, думал, кто-то от себя орудует. Но вспомнил мать, Сервера и решил: пока разберутся, время пройдет. Как они без меня проживут?
Догоню, помогу им.
— Догнал?
— Через два месяца нашел мать. Ночью к ней прокрался.
Мать жила в сарае. Сервер заболел дорогой и умер. Мать рас сказывала — в дороге умирали старики, дети и те, кто по-329
слабей здоровьем. Продуктов с собой за полчаса много не со берешь... этапом везли почти месяц... кормили плохо, воды не
хватало. Сперва мало умирали — держались. Дней за пять
перед тем как в Казахстан въехать, в каждом вагоне были
мертвецы. По три по четыре дня их прятали в вагонах, хотели, чтоб по-мусульмански их схоронили. Мертвые лежали рядом
с живыми... В Казахстане стали отдавать покойников. Когда
приехали на место, местные жители говорить первое время с
нашими не хотели. Одна старая узбечка подошла к моей ма тери и сказала: «Из? — это они так удивляются. — Вы люди, как люди, а нам рассказывали, что вы убиваете всех и кровь
пьете». Перед тем, как привезли наших, колхозникам говори ли, что мы при немцах отрубали пленным руки и ноги, живых
людей в колодец бросали и в землю закапывали. Встретили
крымских хуже врагов. По кишлаку пройти нельзя. Y мест ных, почти у каждого, родной или друг с фронта не вернулся, а им сказали, что мы все как один сражались за фашистов.
Мать или отец, у которых сын погиб, или мальчишка даже, если у него брата старшего на фронте убили, на части готовы
были разорвать нас. Пацаны и те наших ребят продажными
шкурами дразнили. Где что случится, местные кричат: «Крым ские виноваты». Косятся на нас, как на зверей. Я переоделся
в старую гражданскую одежду и до зимы прятался в том киш лаке, где мать жила. За пять километров каждый месяц на пе репись ходили. Осенью дожди пошли, холодно, и все равно
всех на перепись гонят.
— Взяли бы да не ходили.
— Не пойдешь отмечаться — побег, пятнадцать лет и сю да. Зимой целыми семьями вымирали. Жить негде, одежда
порвалась, на хлеб не заработаешь. Осенью что посеешь? А
на другую работу не принимали. Мыла нет и мыться негде.
От грязи и голода вши развелись... Тиф... Как мухи мерли... В
нашем кишлаке молодых ребят не осталось: кого на шахту, кого арестовали за побег, кто умер, кому удалось — убежал.
Могилу вырыть некому было... Выкопают неглубокую яму, на ложат в нее штабелями мертвецов, а ночью шакалы разроют
и гложут трупы... Иногда и днем смотришь — нога или рука
из могилы торчит... Присыпать землей сил не хватало. Идет
человек, упал и умер. Маленьких жалко... худые, синие, все
330
время есть просят... Маму я схоронил в декабре... и сразу
поехал в Москву.
— Чего ты там забыл?
— Правду хотел найти. Не верил, что там все знают.
— Помогли тебе?
— Посадили. Побег с места ссылки... антисоветская про паганда, это за то, что я о мертвых говорил, и двадцать пять
дали.
— Дела-а-а, — протянул Винокуров. — Сколько тебе еще
осталось?
— Двадцать три с хвостиком.
— В шестьдесят девятом на свободу пойдешь... Долговато
ждать... Ты какого года?
— Двадцать третьего.
— На волю выскочишь, сорок шесть стукнет... Заживешь...
Бабы не нужно, а захочешь, старушку подыщешь, пей чай с
сахаром, ешь хлеб вволю и живи на раздолье.
— Я с тобой как с человеком, а ты смеешься, — обиделся
Асан.
— Утешать тебя? Не маленький. Захочешь до конца срока
сидеть, так оно у будет. Не захочешь... — Валерий выразитель но взглянул на Асана и загадочно усмехнулся.
— Кому сидеть интересно? — заговорил Асан после не долгого молчания. — Как уйдешь отсюда? Куда? Где жить без
документов?
— Ты меня про этап спрашивал. Я не ответил, а ты не на помнил.
— Не сказал — твое дело...
— Мое-то мое, а может и твое...
— Меня сегодня не возьмут. Я Игоря спрашивал.
— Игорь всего не знает. А ты бы пошел на этап?
— В больнице лучше. Тут баланда гуще, картошку моют, капуста попадается, в тепле спим.
— Ну и живи себе, пока не выгоняют... Сегодня ночью пой дет этап. Захотел бы, и тебя бы взяли. А так еще недельку пере бьешься в больнице.
— За неделю потеплеет... Ты про свободу заговорил... Кон чай.
— А не забоишься?
331
— Чего бояться мне?
Винокуров дернул за руку Асана и тихо прошептал: — Выйди из барака немного погодя. Разговор есть. — И
громко добавил: — До ветру схожу. Благодать тут: уборную
построили, парашей не воняет. Житуха! — Винокуров перелез
через спящего рядом соседа.
«Зачем он позвал меня, — раздумывал Асан. — Что-то ска зать хочет... в бараке побоялся... сексоты... Выйду. Не ждет — вернусь».