37
Меня приговорили к расстрелу. В камере смертников просидел
двадцать пять дней. Жутко. Особенно ночью. К каждому шо роху прислушиваешься. Всю ночь не смыкаешь глаз. Ждешь, вот вызовут, вот вызовут... Корпус в той тюрьме, где я сидел, Т-образный. Там, где большая черта, общие камеры, где ма ленькая — одиночки для смертников. В каждой одиночке че ловек семь-восемь сидело. Как ночь — собирайся с вещами.
И ждешь, ждешь, ждешь... Днем надзиратели не давали спать.
Говорить между собой запрещали. В камере тесно, душно, ослабли мы. Сидишь и думаешь, когда же вызовут? А ночью
слышишь, как уводят из соседних камер, видишь, что заби рают твоих товарищей, и ждешь утра или вызова. Мне заме нили расстрел двадцатью пятью годами. В лагере попал в БУР.
Там командовали ссученные воры. Так называемые честные
воры на руководящие должности в лагерях не идут. Им не
положено по закону. Ссученные воры, или нечестные, могут
работать где угодно, вплоть до самоохраны. Наш воспитатель
был ссученный вор. Зимой он любил нам читать газеты. Мороз
градусов сорок, а то и выше. Выгонят нас из бараков разутых
и раздетых, а воспитатель стоит в меховой дохе, в меховых
пимах и в руках газета. Вокруг нас его верные помощники
ходят, он их называл фортыцерями, нечто вроде прислуги за
все. Y каждого фортыцеря толстая палка, на ней вырезаны
три буквы КВЧ — культурно-воспитательная часть, чтоб мы
не дай Бог не подумали, будто нас наказывают этими палками.
Нас не наказывали, а воспитывали в духе преданности. Мы
стоим, дрожим, жмемся, а воспитатель читает по складам на распев. Руки потрешь, нагнешься — тебя сразу палкой по спи не угостят, в чувство приводят, кричат: «Тебе что, сюка, — они мягко слово сука выговаривают, нежно, — не интересно
слушать воспета?» Иной раз до того усердствовали, что люди
падали на землю замертво. Упавших волокли к вахте или в
барак, если они подавали признаки жизни. Запомнился мне
один случай. В нашем лагпункте был крупный ученый, генетик, звали его Иван Харитонович.
— В те годы вся лагерная администрация была из пре ступного мира?
— А у вас как ? В женских лагпунктах?
— У нас больше надзиратели командовали.
38
— А у мужчин — ссученные воры. Такое самоуправление
практикуется во всех лагерях. Ссученным ворам отдают на
перевоспитание заключенных и, в первую очередь, политичес ких. Вы прибыли из глубинки и, наверно, думаете: «Какое
варварство! Как беспощаден конвой!» Конвоиры-солдаты — добрые люди по сравнению с самоохраной. Надзиратели — голуби рядом с комендантом и нарядчиками. Ссученный вор не навидит весь мир. Кого ему любить или хотя бы испытывать...
не симпатию, нет... а простое равнодушие. Честные люди пре зирают его как вора, воры — ненавидят смертной злобой за
измену. Свои же суки готовы разорвать за лишний кусок
хлеба. Лагерная администрация грозит выдать ворам, если он
ослушается. Вечный страх, не выдадут ли ворам на правеж.
Зависть: Димка Нос живет лучше меня. Ненависть к честным
людям: да как они смеют считать себя выше меня! К ворам: они убьют, лучше я их убью. И где-то прячется презрение к
себе самому: Васек Фиксатый честный вор, а я — сука. Неиз вестность: что буду делать, если даже выскочу на волю? Ра ботать — не хочу, милиция жить спокойно не даст, честная
девушка замуж не пойдет, воры убьют, если встретят. И у него
появляется безысходная тоска, злоба и одно неистребимое ж е лание на ком-нибудь выместить свое несчастье, кого-нибудь
унизить, оскорбить, увидеть, как он плачет, молит о пощаде.
Даже в BYPe, где власть в руках воров в законе, не творится
и десятой доли той подлости, какую допускает сучья адми нистрация. Вора в законе уважают такие же, как и он сам.
Он гордится сознанием своей честности, превосходства над
теми, кто в его власти, и в будущем, если его не убьют, вора
ждет безоблачная жизнь в лагере и непробудное пьянство на
воле. Значит, можно не зверствовать на каждом шагу. Лагер ное начальство, отдавая политических сукам, остается непри частным. Мы беззакония не свершаем, рассуждают они, а за ключенные?.. что ж ждать от этих подонков... Орлов говорил
мне как-то раз, что идею использовать сук впервые высказал
один крупный начальник. Он доложил наверх, шефы посо вещались, внесли его ценное предложение еще выше, и там
дали «добро».
— Вы хотели рассказать о Иване Харитоновиче, — напом нила Любовь Антоновна.
39
— Милый человек он был. Комендант дознался, что у
Ивана Харитоновича припрятаны деньги. Его раздели догола, обыскали. Деньги нашли в брюках, и ради смеха отхлестали
брюками по лицу. Комендант попытался заставить кричать
Ивана Харитоновича: «Я целоваться хочу, коменданта поце лую, три рубля плачу». Он отказался. Опричники коменданта
схватили Ивана Харитоновича за ноги и окунули головой в
парашу. Мы не выдержали, поднялись. Надзиратели во главе
с начальником командировки встали на защиту коменданта и
его своры. Мне разбили голову, кой-кому сломали руки, ноги...
Ночью Иван Харитонович повесился. Вскоре нашу команди ровку посетило высокое начальство из центра и, заметьте, на чальство не лагерное. К ним подошел один заключенный, рас сказал о суках, о чтении газет, о тех, кто окончил жизнь в
запретной зоне или повесился. Начальник из центра ответил
ему: «Все, что делает лагерная администрация, сделано пра вильно. С вами обращаются излишне мягко. Я рекомендую
более жесткий режим, а недовольных и тех, кто жалуется, на кажут вдвойне». Начальник уехал, а того, кто жаловался, от правили в побег. Я пробыл на общих работах меньше двух лет.
Потом меня забрал к себе Леня. С тех пор я работаю врачом, вернее, завхозом: выбиваю матрацы, подушки, открыл в боль нице плотницкую, там делаю топчаны, достаю бинты и даже
лекарства. Оперирую редко. Если заключенный отрубил себе
кисть — ампутация, впрочем, таких редко привозят сюда жи выми, а если и останется жив, его ждет суд и приговор. С
язвой желудка и сердечными болезнями умирают в зоне.
КОМУ РАЗРЕШЕНО БОЛЕТЬ?
— Кто принимает больных?
— По документам — врачи.
— А фактически?
— Начальник больницы. Без взятки он мало кого прини мает.
40
— Кто ж дает ему? Больные?
— Начальники лагпунктов.
— Откуда ж е люди берут деньги? — задумчиво спросила
Любовь Антоновна.
— Взятку берут не со всех. Исключение делают для акти рованных. Остается человеку жить меньше года, в зоне от него
пользы никакой...
— А здесь?
— И здесь тоже. Однако неудобно в документах отмечать, что смерть наступила в зоне.
— Этих документов никто из посторонних не видел и не
увидит. Те, кто читает их, знают больше того, что написано.
— Y нас везде стремятся к бумажному благополучию.
— Но вы сказали об исключении.
— Их немало. Я знаю, что до нового года в больнице не
доживет процентов тридцать политических. Они и считаются
актированными, их приняли без взяток.
— А остальные?
— За счет остальных кормится лагерная администрация.
— Но откуда же они берут деньги на взятку?
— По плану, а его часто не довыполняют, на пятьсот ра ботающих политических болеть полагается одному. Половина
больных получает освобождение от работы в зоне. Сюда приез жают умирать, а не лечиться. Политическим разрешаются по сылки раз в год. Матери, отцы, жены подкармливают их. В по сылках иногда прячут последние дорогие вещи, если они есть.
Многое из посланного начальство находит, а кое-что попадает
по назначению. Ценные вещи никто не хранит, их отдают за
право попасть сюда, в мои владения, — Игорь Николаевич
горько усмехнулся. — Сейчас в больнице сто пятьдесят каторж ников. Пятьдесят из них умирают, а остальные дали взятки, хотя и они тяжело больны. Половина взяток прилипла к рукам