Вадим Николаевич перестал изводить Надю своей словоохотливостью и лишь бросал игривые взгляды, проходя мимо. Теперь Надя могла спокойно стоять за прилавком и думать о своем. Вспоминала о нем раз в неделю, когда принимала смену, а он ждал ее на складе с бутылкой коньяка.
Второй — Альберт, обаятельный двадцативосьмилетний клерк. Если во внешности Вадима Николаевича было что-то кошачье, то Альберт походил на собаку колли. У него было вытянутое лицо и маленькие карие глаза. Он работал младшим специалистом в экономической службе городской администрации. Жил в доме напротив «Африки». Каждый день после работы заходил купить что-нибудь на ужин. Он с интересом всматривался в отрешенные оливковые глаза, но не видел там ничего, кроме своего отражения.
Как-то он попросил у нее номер телефона. Надя лениво написала ряд цифр на чеке, оставленном на прилавке. На следующий день он позвонил и предложил встретиться, Надя согласилась. Извиняясь за ремонт, он повел ее к себе домой. В углу прихожей лежали куски обоев, в гостиной на полу топорщился недостеленный линолеум. Рядом с разложенным диваном стоял столик. Альберт пошел на кухню — принес шампанское и коробку конфет.
— К шампанскому нужно фрукты, — сказала Надя и, попросив включить музыку, положила в рот конфету.
— Я люблю «Brazzaville», ты не против? — спросил он.
— Нет.
Альберт нажал кнопку. Полилась мелодия.
— Почему ваш магазин называется «Африка»?
— Не знаю. Я часто об этом думаю.
— Можно, я буду называть тебя Африканкой?
Надя пожала плечами.
— Нет. Лучше Африкой. Я буду называть тебя Африкой.
Альберт освободил Надю от одежды и стал исследовать губами новый континент. Сначала северную территорию, восточную, западный склон, спустился к южным границам и, наконец, обосновался в самом центре, в самой сейсмоактивной зоне, и оставался там, пока ее нежные впадины и возвышенности не воспламенились.
Альберт часто встречал Надю после работы, они ужинали и продолжали заниматься географией, включая «Brazzaville». Теперь, когда Надя слышала в маршрутке эти мелодии, в центре материка становилось влажно и горячо.
Но, стоя за прилавком, она не думала ни о Вадиме Николаевиче, ни об Альберте. Глядя в большие окна марке-та, Надя представляла осеннюю Африку. Как гоняет ветер по небу большие парусники сухих пальмовых листьев, как садятся они в море, образуя желтую флотилию, как с грохотом падают кокосы и как обнажаются высокие, коричнево-янтарные стволы, становясь совсем не похожими на деревья.
Лия Киргетова
Двадцать три
А первая женщина, которую я любил, меня научила. Нет, не трахаться и не понимать, что, куда и как. Другому. Мне было двадцать три, да, а ей тридцать восемь, если не больше, не уверен точно. Я сначала думал только о ее теле как заведенный, днями и ночами, а потом уже стал вспоминать ее слова, все чаще убеждаясь в ее правоте, правоте во всем.
Мы познакомились в самолете, летели восемь часов, так что успели и пофлиртовать, и огрызнуться друг на друга, и замирить, и поспать рядом; затем звонил ей раза четыре, прежде чем встретились. Потом сказала, что согласилась случайно, попал я ей под настроение, не собиралась она со мной знакомство продолжать. Но мне удалось ее зацепить чем-то.
— А смысл, — без вопросительной интонации сказала она на первом свидании. Я встретил ее после работы — она сидела в офисе, занималась чем-то, связанным с туризмом, я так и не успел вникнуть, чем именно. Поехали в хорошо знакомый ей китайский ресторан: «Там нет музыки и хорошая жратва», — бодро отрекламировала она его.
— Смысл нам встречаться? Все заранее известно: секс, еще секс и, если повезет совпасть, — еще немного секса. Затем пожмем плечами, вежливо попрощаемся, и все. Займем друг другом несколько вечеров, возможно, и выходных. Тебе сколько? Двадцать три? Ну… — Она пожала плечами.
— Ну да, — согласился я. — Так и будет, скорее всего. Тебе жалко выходных?
— Да нет, — растерянно решила эта симпатичная женщина наше «быть или не быть», — мне не жалко. Не тебя. А вообще — жалко. Я становлюсь занудой, прости.