Она мне сразу очень понравилась. Высокая, с прямыми волосами темными до плеч, с челкой, глаза яркие, светло-серые — редкого цвета глаза. Худовата. Мне нравятся женщины, на которых отлично сидят джинсы, — вот это как раз тот случай. Немного похожа на птицу, на лесную какую-то, из тех, которые охотятся по ночам, а не только свистят в гнезде всю жизнь. Хотя я не разбираюсь в них. В птицах. Стильная, красивая, да, но ничего кукольного, ничего неестественного, живая очень, настоящая. Ни коровьих взглядов, ни надутых губок, ни манерных словечек. Без искусственного слоя поверх лица и поверх разговора — все как есть. У нее было штук пятнадцать брючных костюмов, и они ей здорово шли. Не женские часы на руке. Не красила губы — ни разу не видел помады на них. Синий ей идет нереально, будто нежное свечение появляется вокруг, как у инопланетных героинь, обаятельно захватывающих старушку-Землю в фантастических сериалах. Мне она нравилась в синем больше всего, да. В синем или голой.
Думаю, я не очень ее понимал. Было ясно, что она многое пережила, может быть, и страшное что-то, но ничего в ней не было трагического и страдальческого. Не было излишней значимости, которую так часто девушки придают вполне обычным вещам. Но позже мне стало именно этой значимости и недоставать. Обесценивая свои чувства, она обесценивала и все окружающее, теряя многое от этого, наверное. Ценность как вкус… Как насыщенность… Мне кажется, ей никогда не было вкусно жить, даже в детстве.
После ужина мы пошли к ней — пешком несколько минут, недалеко оказалось. Вокруг тихо трещали почки деревьев, ветер теплый, апрельский. Мартовские коты орали, перепутав месяцы.
Я волновался, уж слишком она была не ручной, что ли, не льнущей, отстраненной, ироничной, не очень было понятно, топая к ней в гости, как я ее такую буду трахать. С другими было проще в сто раз: везешь в постель, застряв в пробке, а она уже и смотрит — так, и разговаривает — так. Касается, улыбается, мигает зеленым. А эта — нет.
Не очень я хотел ее в первый раз. Не очень уверенно, точнее. Но все получилось легко. Налила мне виски на два пальца, ушла в душ. Пока шумела вода, пил с закрытыми глазами, запах ее квартиры мне нравился. Чтобы расслабиться, выпил залпом и плеснул еще. Стало тепло и весело.
Она вошла в комнату с презервативами в руке и в черной футболке длинной, цапнула короткий квадратный стаканчик, налила себе, хотя я, конечно, дернулся ее обслужить, махнула рукой — сиди, мол. Уселась на пол напротив меня и закурила, а пепельницу поставила между ног. Как-то так хитро села. Ничего не видно, но при этом никуда больше невозможно смотреть, кроме как в это ее пространство, недалеко от пепельницы. В тень между ног, не выдающую, есть на ней белье нижнее или нет. Разговор сразу сдулся.
Я потопал в ванную, вымыл руки, прополоскал рот какой-то вонючей жидкостью с рисунком иссиня-белой челюсти на бутылечке. Желтые полотенца махровые в ванной висели, ни у кого не встречал раньше — желтых. Вернулся в комнату, набрав дыхания для нырка, сел за ее спиной на невысокую тахту, ей пришлось обернуться, теперь она оказалась внизу, и все стало проще. Потянулась ко мне первой, и мы целовались, смеялись, снова целовались — немного быстро и нервозно, я снял с нее футболку, мы вместе быстро раздели меня, уложил и сразу вошел в нее. И, только оказавшись в ней, остановился. Теперь было некуда торопиться.
Мне все понравилось сразу. Смуглая кожа: нежная, запах не чужой, теплый, практически неощутимый. То, что закрыла глаза сразу же, — понравилось, голос, да, у нее хороший голос, низкий и спокойный. И она умеет отдаваться. Вот это меня покорило, проняло до легкой трясучки, которая меня настигала не раз, когда я потом думал о ней, а думал я о ней часто. Она здорово отдалась мне. Сразу. Не сексу, не процессу, а именно мне. Направляла руками, стонами, реагируя на каждое движение, на смену ритма. Было как-то захватывающе очень. Без мыслей. Я погрузился полностью.
И мне нравилось ее имя, Юлия. Юля. Отдельно от нее оно мне не нравилось никогда, а ей оно подходило, она его сделала собой, наполнила собой, и теперь Юлией звали ее одну в мире.
И когда мы уже кончили, когда валялись на тахте в обнимку, я подумал, что мне хорошо — вот так, с ней, очень-очень хорошо мне. Она рассматривала мое лицо. Глаза серьезные, тихий такой взгляд, немного прищуренный, с непонятным выражением, нечитаемым. Можно сказать — никаким. Я подумал, что вот это, наверное, и значит — далеко. Или «вещь в себе». Другие мои партнерши смотрели после секса или с вопросом, или с нежностью, да и с ненавистью бывало. Особенно наутро, когда я заменял забытое напрочь имя «зайчиком» и «красавицей», отступая к выходу с нечаянно завоеванной и сразу же отданной обратно территории.