— Ты и так волонтер. Такое у меня от тебя впечатление.
— Ешь-молись-люби?
— Поймай, зажарь и съешь.
— Ха!
Ее «ха!» было для меня лучшей похвалой, значило, что я не отставал от нее, ведь она очень быстро думает.
Юле нравилось, когда я связывал ей руки, привязывал к кровати. Когда брал ее жестко и бесцеремонно, мял и рвал, вжимал лицом в подушку, крепко держа за шею сзади, когда ставил на колени перед собой. Я не хотел так, но делал, потому что чуял, что ее это заводит. Изображал, значит.
Уже через месяц знал ее тело наизусть, не скажу, что у нас было какое-то особое разнообразие в позах, играх, наворотах, — нет. Дело было в другом, не в том, как ее развернуть, вывернуть даже и чем намазать соски, нет, мы обходились без взбитых сливок, наручников и прочей хрени. Просто именно в сексе она была со мной, моей была, я это чувствовал на все сто.
Думаю, она меня поглотила полностью, конечно. Я ни на кого не смотрел вообще, лишь глазами скользил, но все другие девушки были — другими. Все остальные — остальными были. Юля и… остальные.
Как будто на фоне движущихся обоев проявилась только одна фигура, одно ее лицо. Как если бы все были андроидами, а мы — единственные люди, выжившие после завоевания мира роботами, герои фантастического боевика.
Тогда я понял, что такое — качество женщины. Это и вправду какое-то другое тесто, иного замеса. Размышлял об этом, сравнивал, делил на классы, но из моих знакомых женщин ее, Юлиного, класса было две: жена знакомого директора мебельной сети и певица одна. Из тех, с кем я спал раньше, из двух десятков девушек до-Юли-ной эпохи, женщин ее класса не было. Все были проще, на ступень ниже, может быть, и через ступеньку даже. Мой первый секс был в семнадцать — с хорошей девочкой, одноклассницей. Но я не влюблялся, хотел — да, очень хотел, но как-то не дошло до этого.
Сравнивал, конечно. С девушкой одной, Мариной, — я с ней спал как раз до Юли, да и во время Юли тоже пару раз, ей восемнадцать было. То есть двадцать лет разницы в возрасте между ними. Марина стала казаться мне непристойной, что ли, вульгарной. Причем речь не о поведении или манерах, нет. Ее тело мне казалось пошлым.
Живот, грудь… все, короче. Как один и тот же пейзаж, щелкнутый мыльницей и одновременно снятый профессионалом на килограммовую зеркалку. Разница ощутимая.
И суть различия была не в возрасте, а в качестве, в классе. Просто некоторым это не очень-то и важно, а я отмечаю: симпатичная, но дворняжка. Или дело в чем-то еще. Энергии, харизме? Не очень ясно как, но это работает. И пропорции, и запах, и черты лица, и голос, и недостатки, легкие изъяны даже. Хотя — спал я — со всякими. Но уж точно — не на блондинок и брюнеток делю я женщин. И не на красивых и некрасивых. «Пошли сажать цветы», — как-то утром Юля говорит. Это уже был май, тепло.
И я уже привык к ней, то есть сразу понял, что надо или соглашаться и идти сейчас с ней, или отказаться. Без обсуждений.
Сажали цветы. Астры и еще какие-то. Грабли в подсобке у дворника взяли, я четыре раза ездил в лифте за водой с ведром пластиковым. Ну а как тут реагировать? Хочет сажать цветы — нормальное желание. Запомнил то воскресенье. Солнечное, летнее уже. Я нюхал ее шею — Юля пахла солнцем, нагретой кожей, теплым песком почему-то, как на пляже, и собой солнечной.
После приступа цветоводства Юля сказала, что не любит борщ и не помнит, когда и ела-то его в последний раз: «А может быть, я уже и люблю его? Надо проверить». Мы поехали проверять в украинский ресторан. Она серьезно так пробовала. Со сметаной и без. «Да, — говорит, — пожалуй, я теперь люблю борщ. Доросла до борща, как до оперы».
Мне было понятно, о чем она, хотя борщ в мой список не входил, в нем, кроме оперы, была собственная мастерская со станком для обработки и резки камня, поход-кора вокруг Кайлаша и дети — двое, возможно.
— Мы как-то раз поехали в поход в лес — компанией, мне лет семнадцать было, — рассказывала она за борщом. — И ночью, когда все уже традиционно напились и мирно храпели по палаткам, я кой-то черт проснулась. Слышу треск костра и какой-то бубнеж: слов не разберу, и кто бубнит, тоже непонятно.
Вылезаю, смотрю: сидит один пацан, Тема его зовут, у костра в куртке с капюшоном, надвинутым на глаза — так, пугающе немного издали выглядит, курит трубку и что-то бормочет. Я тихонечко продвигаюсь к нему. И начинаю различать слова: «Баба яга родилась. Баба яга смотрит на ежа. Баба яга умерла». Я замерла, слушаю. И он это поет. Раз за разом. Долго, глядя в огонь, представляешь? Я подхожу, он замолчал, смутился. Спрашиваю, что за чудо такое? Откуда такая песня прекрасная? Он говорит, что не знает.