Нужды в столь странном приработке у нее больше не было — за квартиру она заплатила, а новых крупных покупок не планировала. Но воспоминание было приятным — теперь она поняла, что значит слово «нега».
Ноги ее словно зажили самостоятельной жизнью. Они были вместе с ней, исправно исполняли свои обязанности, но героиня стала замечать, что иногда ее ступни приобретают красноватый оттенок — на них словно накидывают мелкую сеть; они могут немного увеличиваться в объеме или, напротив, чуть-чуть усыхать, проявляя по бокам тонкие синеватые жилки. А иногда, отдохнув, выспавшись, и сама она не могла налюбоваться на свои ножки — две аккуратные египетские лодочки, готовые плыть по реке жизни и жизнью ничуть не испорченные.
Она стала покупать себе новые, все более дорогие кремы, завела умелую педикюршу-калмычку. Со временем она с закрытыми глазами могла воспроизвести каждый изгиб своих ног, включая невидимые арфы плюсны и крошечные палочки фаланг. Но красивы ли они? — на этот вопрос она ответить не могла.
Они встречались еще и еще. Деньги — в точности по прейскуранту — исправно падали на ее счет. Он платил ей в долларах, но в пересчете на рубли. А однажды муж вернулся после очередного многодневного отсутствия — и никого дома не обнаружил. Опустела сырная спаленка.
Исчезла и интернет-страница с объявлением «Girls WithPrettyFeetNeeded (Age 18–30)».
Они — я так думаю — счастливы. Прежде чем исчезнуть из своей квартиры, да и из этой истории тоже, героиня узнала, что не бывает ступней красивых и некрасивых. В мире ног нет усредненных, единых на все вкусы. Там все, в отличие, например, от мира лиц, крайне индивидуально. По крайней мере в этом мы абсолютно свободны.
— По крайней мере… — сказал героине новый ее герой, как-то особенно эту фразу подчеркнув.
Детей у них, скорее всего, не будет. Хотя кто знает.
Андрей Бычков
Машина Джерри
В лоб, конечно же…
Голова дергается в яркой тьме, бутончик крови, связи теряют связи, путь начинает свинец. Мозг — обрадованный, пораженный, невинный, необратимость — Хиросима тоски его, радостная скорбь. Пуля работает, ввинчивается, роет, пуля плывет, в права вступает гидродинамика. Каша — теплая, южная — вываливается уже потом.
Здравствуй! Кто убил тебя? Читал ли ты или не читал? Смотрела ли ты или не смотрела? Дверь скрипнула или не скрипнула? Зверь выстрела яростный или беспомощный? Пуля прожигает, прожирает, проникает, пуля рассекает, таранит, ввинчивается, пуля лезет, касается, вздувает… Здесь зум, конечно же, гидропоника, ближе и ближе, вот лицо, как когда наклоняешься, да, наклоняешься, ближе, да, ближе, над зеркалом, дышишь, да, дышишь. Запотевает или не запотевает? Запотевает. Нет, не запотевает. Мучительное, мудрое, радостное. Дышишь, да, дышишь, дыхания больше нет. Пуля работает, вспарывает, вспахивает.
Это твое лицо, контуры и линии твоего лица. когда-то прекрасного. когда-то любимого. а теперь. залитого кровью.
Так начинается рассказ. Кто начинает его? Маленький свинцовый крот, безразличный к коре твоего головного мозга. Рассказ, который теперь будет двигаться со всей своей слепой объективностью.
Женщина чистит зубы и «ловит сачком» свое имя. Летний сад, зависание зноя, взмах. В сачок попадается «Анна». Анна весело трепыхается. В зеркале улыбка, в белоснежной пасте улыбается рот. Анна прополощет и выплюнет. Анна будет брить ноги, Анна будет брить подмышки, станет Анна гладкой совсем, приятной на ощупь. Еще она должна успеть обмыть себя обворожительным шампунем, стать названием торта. Что-нибудь вроде «Обнаженная в неге». Анна представляет себе леденец, как она будет его сосать, член леденца — безусловно, мужской, лизать его, да, лизать и облизывать.
Он курит в комнате. Он лежит на спине своей. Член его почти возбужден. Мужчина курит и слушает музыку.
Как его имя?
Эта игра с дымом всегда бесконечна: выдыхаешь его, как вечер, чудесное утро, Дели, Нью-Йорк, парк, Москву, траву зеленую, ослепительный снег, счастье солнца или несчастье солнца… С удивлением смотрит в глаза, наклоняется, дышит, хочет поцеловать в теплые мягкие губы. Да, это слезы — она плачет: газель, расставание, вокзал, поезд счастья уже отправляется. Поезд счастья, как и всякая скорбь, невыносим.
«Все было хорошо, все было очень хорошо.»
«Прости меня».
Дверь открывается, скрипит, надсадно, долго, бессмысленно, невыносимо.
— Как твое имя? Присаживайся.
Как время, как будто о нем никто и не знает, так же как и трава, снег движется тайно, сам по себе. Ник — конечно же, псевдоним, так же как и Анна.
— Знаешь, я бы хотела, чтобы это не кончалось, — говорит Анна.
Она поймала это имя на поляне, взмахнув желтым серебристым сачком. Он тушит сигарету и переворачивается. Перечисления действий никого не спасут. Он подпирает голову ладонью и смотрит, как она скидывает халат. На бензоколонке за окном хохочут транссексуалы, вставляют в бак заправочный пистолет и заполняют бензином — ароматным, душистым.
— Это будет ни о чем, даже если ты признаешься.
— Ты уверен?
— Ты хотела.
— Да, ты прав.
Слегка грустно начинать игру, которая должна закончиться поражением, не надо об этом, лучше закрыть форточку, чтобы в комнате было тепло.
Офицер наклоняется, стучит в кабину, его пальцы в черных перчатках, черные пальцы стучат в стекло:
— Откройте дверь! У вас заблокирована дверь!
Лицо офицера, чужого, ненужного здесь офицера, человека с лицом реальности, тупым лицом гидравлического пресса, станка, мотоцикла. Надо что-то делать, что-то делать… Нажать из последних сил на «газ». Офицер, его лицо, его тело отбрасывается. Переключить скорость — на вторую, в зеркале заднего вида уменьшается офицер, падает, переворачивается. На третью — стрелка спидометра растет, а офицер в зеркале, маленький, поднимается, ползет к мотоциклу. На четвертую, теперь еще «газ», да, еще «газ». Что случилось? Пальцы офицера в черных перчатках. Гидравлика — довольно страшная штука, здесь, в реальности, как-то все по-другому: слишком ясно, слишком четко, без промежутков между причиной и.
— Ты делаешь мне больно.
— Прости, я не нарочно.
— Просто не надо так сильно нажимать, а потихоньку.
— Вот так?
— Да, вот так… Одним. одним пальцем.
Небольшая, маленькая, неудобная. Есть время, к которому можно, конечно же, приноровиться, а потом это пройдет: наслаждения без боли — хмм, чуть-чуть, может, скорее, от страха, незнакомые люди — без имен, под псевдонимами, без презервативов, колпачков, крема, лжи, гадости и честности молчания. Никто здесь ни при чем и ничто, слова нужны для того, чтобы обманывать, чтобы не признаваться, чтобы никто не вступил в права лживой самодостаточной речи, у которой лицо офицера, пальцы в черных перчатках.
— Вот здесь, нажми вот здесь.
— Так?
— Да.
Секреты растягиваются, скрипят. За окном заплаканные глаза, чуткие черные губы, бархатный гуттаперчевый нос. «А что ты хотела? А с кем, ты думала? Ты ни о чем не знала?» Железный поезд выползает на железные рельсы. Он приподнимается, встает на «ноги» и… Рельсы блестят.
— Не так быстро, миленький.
— Что?
— Я говорю, не так быстро.
Губы — грот. Влажный огромный грот, зал вокзала, касание, ожидание. «Помнишь, ты играла в „замри“, когда было хорошо, когда было очень-очень?» Вот почему заряжаются пистолеты, и вот почему пистолеты не спят, почему они всегда начеку. Утро, вечер, Нью-Йорк, Дели, парк, озеро или Москва. Пистолеты останавливают слова, но это им только так кажется, потому что их дело — другое. А что будет потом, уже не знают они.
Я родилась, была, взрослела, я ждала, искала, обманывалась, я делала это, я стала учиться, я ждала, мне казалось, это проходило, я разочаровывалась, это начиналось снова, я уже не верила, я думала, я хотела, чтобы ничего, кроме. Я пошла работать, там было мерзко, я разглядывала мужчин, меня разглядывали мужчины, то, что я пробовала раньше, в школе, а потом в институте, стало забываться, я ждала, я ждала не этого, я не знаю, как это называется, я знаю, как это называется, я уже не верила, я устала ждать, я хотела немногого, хотя нет, это ложь, я. я, наверное. я хотела слишком многого.