Мадемуазель X: — Мне не вполне ясно, как соотносятся у Вас друг с другом Символическое и Воображаемое.
Лакан: — Какое представление сложилось об этом у Вас после того, как Вы часть этого Семинара прослушали?
Мадемуазель X: — Мне представляется, что Воображаемое тяготеет, скорее, к субъекту, к его способу заимствования, в то время как символический порядок гораздо безличнее.
Лакан: — Это так, но в то же время не так.
1
Я тоже задам вам, в свою очередь, один вопрос. Исходя из того, что имеем мы на данный момент, ответьте мне: какая экономическая функция отводится, по-вашему, в моей схеме языку, с
одной стороны, и речи, с другой? Каково их соотношение? В чем их различие? Вопрос очень простой, но заслуживающий ответа.
Д-р Граноф: — Язык — это, по-видимому, кайма Воображаемого, а речь, речь наполненная, символическая мета — тот островок, исходя из которого может быть реконстурировано, а точнее, расшифровано все сообщение целиком.
Маннони: — Выражаясь кратко, я сказал бы, что язык — это чертеж в ортогональной проекции, речь — это перспектива, а точка схождения этой перспективы — это всегда другой. Язык — это реальность, ортогональный чертеж, и потому сам он ни в какую перспективу не вписывается, он ничей, в то время как речь является перспективой внутри этого чертежа, и центр ее, ее точка схождения — всегда я сам. В языке меня нет.
Лакан: — Вы в этом уверены?
Маннони: — Язык — это универсум. Речь же — срез этого универсума, непосредственно связанный с ситуацией говорящего субъекта. Язык, возможно, наделен смыслом, но значением может обладать только речь. Мы понимаем смысл латыни, но латынь — это не речь.
Лакан: — Понимая латынь, мы понимаем способ, которым организуются в ней различные лексические и грамматические элементы, понимаем то, как отсылают друг к другу различные значения, понимаем распределение ролей. Почему же Вы говорите, будто там, внутри нее, системы собственных Я не существует? Наоборот, система эта полностью включена туда.
Маннони: — Мне пришел на память анекдот про экзамен на бакалавра, анекдот уже с бородой, где за экзаменующегося принимают не того человека. Экзаменатор показывает ему листок и говорит: Но это же вы написали. Вот и заглавие — Письмо Сенеке. Но что тот отвечает: Помилуйте, сударь, да кто я такой, чтобы писать Сенеке? Человек воспринимает сказанное на уровне речи. Он мог бы, если бы надо было, сделать перевод, но вместо этого отвечает просто: Это не я, это слова не мои. Перед нами, разумеется, ситуация шуточная. Но смысл в ней, как мне кажется, именно этот. Читая письмо, ни отправитель, ни адресат которого мне не известны, я все же способен его понять, я нахожусь в мире языка.
Лакан: — Когда Вам показывают письмо к Сенеке, то написали его, естественно, именно Вы. Приведенный Вами пример ведет в сторону прямо противоположную Вами указанной. Если мы сразу же занимаем в игре различных интерсубъективностей свое место, то говорит это лишь о том, что любое место в ней — наше. Мир языка и возможен как раз постольку, поскольку где бы мы ни находились в нем, мы всегда находимся на своем месте. Маннони: — Когда налицо речь.
Лакан: — Разумеется, в том-то и заключается весь вопрос — достаточно ли этого, чтобы явилась речь? Психоаналитический опыт как раз на том и основан, что далеко не любой способ включиться в язык одинаково эффективен, в одинаковой степени является тем телом бытия, corpseofbeing, благодаря которому психоанализ и существует, благодаря которому далеко не каждый заимствованный у языка фрагмент имеет для субъекта одну и ту же ценность.
Д-р Граноф: — Язык ни от кого не исходит и никому не адресован, речь же всегда обращена кем-то одним к кому-то другому. Ибо речь представляет собой образующее начало (constituante), а язык — готовое образование (constitué).
Д-р Перье: — В настоящее время речь идет о том, чтобы ввести проблему экономики языка в речь. И я полагаю — не знаю, может быть, я ошибаюсь, — что экономическая проблема будет исчезать по мере того, как значащая ситуация субъекта будет все более полно формулируема — во всех своих измерениях, а особенно визмерениях с тремя координатами — с помощью речи. Если язык станет полной, как бы трехмерной речью, экономический фактор более не будет заявлять о себе в плоскости задействованных в анализе аффектов или инстинктов в количественном их выражении, а станет просто субстратом, двигателем того, что включится в ситуацию совершенно естественно по мере того, как она окажется во всех своих измерениях осознана.