– Ты теперь умрешь.
– Да, теперь на тебе порча, честно, ты ночью умрешь.
– Давайте посмотрим.
Но Бротон-Смит вырвался от них в темноту и побежал вниз по каменным ступенькам. Прозвенел звонок.
Наутро бородавки сделались темно-бурыми. Бротон-Смит все вытаскивал коленку из-под парты – поглядеть. Вид у Бротон-Смита был перепуганный. Через два дня бородавки сошли. Он вытягивал ногу поверх одеяла, и все могли любоваться на сборчатую, без бородавок, коленку. Когда погасили свет, стали говорить о бородавках.
Кларки тогда сказал:
– Они на другого переходят. В том-то все и колдовство. Чтоб сошли, надо задумать кого-то, и они на него переходят.
– Кого?
– Все равно кого?
– Нет, кого не любишь.
Киншоу лежал и думал: на меня перейдут. Не миновать. Бротон-Смит его не любил. Он себя уговаривал, что это ерунда, но верь не верь, а у Бротон-Смита бородавки сошли, и наутро он все смотрел и смотрел на Киншоу.
Тут никуда не денешься.
Сейчас он долго разглядывал свою бородавку. Интересно, может, можно, чтоб она сделалась черная и на кого-то перешла? На Хупера? Может, попробовать? Но пока ему было страшно и противно.
Когда он нашел просвет впереди, в лесу, солнце светило вовсю, небо прояснело. Изгородь тут прерывалась, и деревья были другие, стояли во всем лесу своей группкой. Он решил, что это лиственницы. Солнце светило прямо на них, и он заглянул вглубь. Внизу рос папоротник, валялись кудрявые листики, а свет между веток цедился непонятно зеленый, как медная ярь или как дно морское. Хорошо, он подумал. Не страшно.
Он перенес одну ногу через ров и на мгновенье замер. Солнце грело ему спину, а впереди воздух холодил лицо. Росы было полно, джинсы у него совсем промокли.
Потом он прыгнул, зажмурился и быстро прошел вперед шагов десять. Когда он открыл глаза, он был в Крутой чаще.
Глава шестая
У Киншоу дух захватило. Лес весь шелестел, и листья шуршали как шелк у него над самой головой. Они были бледно-бледно-зеленые и на солнце почти прозрачные, он различал каждую жилку. Под ногами, среди ползучих стеблей, мелькали палые листья, ржавые и сухие сверху, а чуть поглубже сбитые в сырую прель.
Он наткнулся на поваленный ствол и сел на него. Кору покрывал сизый мох. На ощупь он был как бархат. Грибной нарост выбивался из-под наплывов и у начала ветки – ноздреватый, как заколдованный.
Тут было хорошо. Он никогда еще не попадал в такое место и даже не знал, что так бывает. Тут хорошо пахло, и хорошо, что никто-никто не мог увидеть его. Все вокруг мирно, все отлично. Когда светит солнце, даже на терновые заросли и кусты боярышника не страшно смотреть.
Распевали разные птицы, правда, не очень близко, он ни одной не видел, только что-то темное вдруг мелькало в ветвях. В чаще ворковали голуби. Он увидел кролика. Он выскочил из подлеска, недалеко от Киншоу, как-то странно мотнулся, а потом присел в солнечном луче и стал умываться, как кошка. У Киншоу дух захватило.
В школе у них держали кроликов в клетках – жирных, белых, с красными, пустыми глазами. А этот был совсем другой, до того живой, что весь дрожал и подергивался. Киншоу долго-долго на него смотрел. Но только он шелохнулся – развязать ранец и достать еду, – кролик бросился наутек.
Перед тем как выйти из дому, он сходил на кухню, отрезал толстый ломоть хлеба, намазал маслом и теперь уплел его вместе с треугольничком сыра. После еды ему сразу захотелось пить. Дурак он, конечно, что как следует не поискал бутылку. И вот теперь пить было нечего, но не стоило без толку убиваться. Он встал и пересек поляну. Он нашел тропку, но она вся заросла. Нижние ветки и кусты загораживали проход, и ему приходилось то гнуться, то через них перешагивать, отгребая шиповник и ежевику. Попадался терновник. Он наколол большой палец. Когда высосал бусину крови, она на вкус оказалась сладкая и металлическая. Потом он шиповником расцарапал лицо. Приходилось пригибаться все ниже и ниже. Наконец он одолел кустарник и разогнулся.
Здесь было темно, значит, он здорово забрался в лес. Листья в вышине смыкались плотней, солнце сквозь них не пробивалось. Впереди метнулись прочь вспугнутые птицы. Он вытер рукой нос.
И тогда он услышал тот звук. Он сразу понял, что уже слышал его раньше, несколько секунд назад, но не обратил на него внимания: думал, что это он задевает за сучья. И вот опять. Немного поодаль, на опушке. Он слышал, как сам он дышит. И все. Но птицы затаились. Он подождал. Ничего. Опять ничего. И потом – легкий, ползучий шорох в папоротниках.
У самой тропки стоял густой терновый куст. Киншоу согнулся и стал к нему пробираться. Он ступал на цыпочках, но листья все равно шуршали. Он даже не знал, от кого прячется. Наверное, это зверь. Неизвестно еще, кто тут водится, он только кролика видел. Но выел же кто-то те колосья. Непохоже, чтоб это за ним пришли. Они бы кричали с поля, громко ворвались бы в лес. А те звуки были робкие. Может, охотится кто-то или это лесник ходит. А вдруг он еще окажется браконьер.
Он съежился под кустом. Ржавая мошка бежала у него по ноге. Темный испод куста пахнул горечью. В чащобе взвизгнула птица, помолчала, потом опять. Как будто хохотал сумасшедший. И потом снова ничего – ни скрипа, ни шороха.
Он уже собрался встать и выйти из-за куста, и тут раздвинулись ветки, и он увидел Хупера.
Тот не охнул, ничего не сказал, не окликнул Киншоу. Как будто точно знал, куда идет, знал с самого начала.
Киншоу понял уныло, что пропал. Он не то чтобы испугался или разозлился. Просто кончилось везенье, а может, его и не было вовсе. Так легко он ушел и вон куда добрался. И все оказалась одна видимость. Откуда-то Хупер его выследил.
Он просто не знал, что теперь делать.
Хупер остановился. Его руки и ноги удивительно белелись в лесном подводном свете. Он прислушивался и осматривался, но не поворачивал головы. У Киншоу даже мелькнула надежда. Он подумал: «Может, он и не за мной, может, просто гуляет, может, не заметит и обратно пойдет?»
Хупер сказал преспокойно:
– Выходи, Киншоу.
Киншоу замер. Не ответил. Гортанные голубиные нежности опять понеслись из чащобы.
– Ты за теми колючками, я знаю, у тебя ноги торчат, так что хватит тебе.
Очень медленно Киншоу распрямился, еще подумал и вышел из-за куста. Они смотрели друг на друга.
– Я же сказал, что с тобой пойду. Предупреждал ведь, что никуда не денешься.
– Как ты меня высмотрел?
– Очень просто. Окна у меня, что ли, нет?
– Окно-то – да, но как же...
Хупер вздохнул:
– Дурак ты, больше ты никто. Ясно было, что ты сегодня удерешь, когда же еще?
Киншоу промолчал. Он думал: «Дурак я, дурак я и есть». Ведь раз он выбрал этот день, то и Хупер, конечно, догадался; день был редкостный, другого такого не дождешься. И Хупер вечно обо всем догадывался, такие уж дела.
– Все равно нельзя тебе со мной.
– Тебя не спросил!
– Они искать будут.
– А тебя?
Тут Киншоу заметил рюкзачок у него за плечами. Значит, он всерьез, значит, правда он бежать собрался.
– Сам ничего придумать не можешь, – сказал он каким-то глупым голосом, – вот с меня и обезьянничаешь.
Хупер фыркнул.
– Мало ли куда я иду, Хупер? Кому ты там нужен?
– А куда ты идешь?
– Не скажу.
– А ты-то кому там нужен?
– Значит, нужен.
– Откуда ты знаешь?
– А тебе-то что?
– Ты потише давай, Киншоу. Подумаешь, какой выискался. Нечего тут командовать. Да кто ты такой? Ты должен делать все, что я скажу, потому что твоя мать у нас служит.
– Нет, неправда, заткнись, Хупер.
– Она прислуга, ясно? Ей платят, и она должна делать все, что ей папа велит, а ты должен делать все, что я велю.
– Кто сказал?
– Папа сказал.
Киншоу подумал: может, правда? Где бы они ни жили, вечно надо было ко всем подлаживаться, мама говорила: «Будь повежливей, веди себя хорошо, это их дом, не наш».
– Вот захотел с тобой пойти – и пойду.