Я не могла ничего ответить. То есть, конечно, могла. Я знала, что отец нэя Элия — скромный ремесленник, что связей у него нет, что его учебное заведение принимает именно таких юношей — не слишком богатых и родовитых. Но это были не те ответы, которые папенька был бы готов принять.
Я знала этот серьезный взгляд. Папенька подсчитывал прибыли и убытки.
За массивным столом красного дерева сидел смешной кудрявый толстячок, его ноги даже не доставали до пола. Внешность обманчива: никто не воспринимал папеньку всерьез, пока не начинал вести с ним дела. У папеньки хватка, как у бульдога-чемпиона.
Однако я не рассчитывала, что папенька начнет рассматривать Элия как сделку. Я думала… Я надеялась…
— Он любит меня, папенька! — Предприняла я отчаянную попытку, — А я люблю его.
— Это вам не игрушки, Елания! — Отрезала тетенька. — Это ваша жизнь. Ваш Элий — всего лишь паразит, присосавшийся к богатой невесте; ваша любовь — всего лишь девичья влюбленность в смазливую мордашку. Я не спорю: возможно, он популярен на балах и красиво размахивает мечом. Однако хороший танцор — не значит хороший муж. Поддержи же меня, Аферий!
— Аката права. Если у него нет будущего, то нет и права рассчитывать на твою руку.
— Папенька, но я…
— Кажется, моя дорогая племянница хочет сказать, что эти стены ее душат. — Перебила Аката. — Обычные слова в ее возрасте. Так я говорила своей матери, а моя мать говорила своей. Аферий, ты помнишь наш разговор две недели назад? Я получила на письмо положительный ответ.
Какое письмо? Какой разговор?
Почему они обсуждают это так, как будто меня тут нет?
Почему папенька не встал на мою сторону? Он же всегда, всегда, всегда был на моей стороне! Он всегда защищал меня от тетеньки! Он не позволял мне плакать!
У меня задрожали коленки. Я присела на софу: как много часов я просидела на этой софе с вышиванием! Скрипело перо, шуршала бумага, и не было звуков прекраснее.
Теперь я выросла, и шелест бумаги, которую тетенька вытащила из-за корсажа и отдала папеньке, пугает меня, а не успокаивает.
Какая-то темная волна разливается по моему телу: сначала покалывает кончики пальцев, потом запястья, выше, выше — к шее.
А потом болью взрывается в голове.
На софу упали кровавые капли. Я поднесла руку к носу, пачкая белые кружева на рукаве.
Где-то в глубине дома кто-то коротко вскрикнул — и крик прервался.
— О. — Сказала тетенька. — О. Несколько раньше, чем я предполагала. Думаю, нам следует проследовать на кухню и узнать, что сталось с кухаркой. Вы же что-то пекли, дорогая? У вас мука на щеке. Надеюсь, это был не яблочный пирог.
— Блинчики… — Прошептала я.
Кровь все текла и текла, не думая останавливаться.
— Ваша бабушка, дорогая… — Тетенька подала мне руку, — Была замечательным зельеваром. Единственная причина, по которой я позволяла вам заниматься таким неблагодарным делом, как готовка — это то, что сие несколько схоже с благородным искусством зельеварения. Вам скоро исполнится восемнадцать: самое время силе пробудиться.
Самое ужасное, что папенька не вмешивался в разговор.
Он все знал, но не говорил мне! Они с тетенькой ждали, пока случится что-то… что?
Я оперлась на его плечо, и мы пошли на кухню. Папенька придерживал меня за талию, но даже и не подумал остановиться и успокоить. Я плакала, а папенька… папенька молчал. Это молчание пугало меня еще больше. Как будто я сделала что-то непоправимое, и Элий рядом с этим — всего лишь девичья шалость.
Что?
Что случилось? Какая еще сила? Неужели я сделала что-то плохое, и кровь на моих руках не только из носа, но и чужая? Крик… Крик — это же плохо, да?
Никто не предупреждал меня.
Почему же, почему?
Кухарка лежала на полу. Грудь ее поднималась и опускалась — слава Господу! Дышит!
В руке у нее был надкушенный блин, а на тарелке возвышалась горка таких же. Золотистые, ажурные, лоснящиеся маслом… я почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Наверное, она решила доделать мою заготовку…
Я любила нэйе Улину. Она учила меня готовить. Она хвалила меня за мои успехи, не то что тетенька, от которой невозможно дождаться доброго слова даже если переведешь трактат с яталийского на шенский. Она была как нянечка, как добрая подруга…
— У нэйе трое детей и муж хромой. — Сказала я. — Папенька, пожалуйста, если я…
— Не стоит. — Фыркнула тетенька.
Она взяла деревянную ложку и разжала нэйе Улине челюсти. Папенька закрыл мне глаза рукой. Я рванулась: я хотела видеть. Но у папеньки очень сильные пальцы.