Я услышала кашель. Когда я смогла увидеть кухарку — живую и здоровую — тетенька выбрасывала что-то в ведро с очистками.
— Нэйе Улина, все в порядке? — Спросил папенька без особой, впрочем, обеспокоенности.
— Да. — Нэйе Улина сделала неуклюжий реверанс, — Я просто что-то сомлела… жарко тут.
— Я думаю повысить вам жалованье, нэйе. Простите мою дочь, она не желала зла.
— Конечно же, господин, я не держу на нее обиды.
— Ты будешь молчать. — Сказала тетенька.
— Конечно, тайе Дезовски.
— Выйти на минутку. И не вздумай подслушивать! — Тетенька подождала, пока Улина уйдет.
Папенька задумчиво теребил ту саму бумагу из-за корсажа. Теперь-то я видела, что это письмо.
— А вы, Елания, едете учиться. — Добавила тетенька после, казалось, целого тысячелетия тяжелой тишины.
Я посмотрела на папеньку, ища помощи. Но он только рассеянно кивнул, почесывая гладкий подбородок.
— Не думай возражать! У тебя достаточно времени, чтобы соблазнять мужчин, и достаточно злобы, чтобы травить кухарок. — Фыркнула тетенька. — Здесь, в безделье, ты окончательно отобьешься от рук. Я дала тебе лучшее домашнее образование, которое могла дать. И раз уж у тебя есть злоба и сила, ты отправишься в столичную Академию Ведовства и Чародейства, поступишь на факультет зельеварения… и только попробуй посрамить имя своей бабушки!
— Как же я не посрамлю, если я его даже и не знаю толком? Вы с папенькой так мало о ней рассказывали… — Несмело сказала я.
Элий, милый… кажется, нам не суждено быть вместе… Когда я об этом думала, передо мной вставало свежее воспоминание: лежащая без сознания Улина. И закрадывалась в голову мыслишка, что, возможно, это к лучшему…
— Прочитаешь в учебниках. — Сказала тетенька. — Аферий?
— Да. — Наконец очнулся папенька. — Ты оказалась права, Аката, я это вижу. Следующий подобный случай может обойтись гораздо дороже прибавки к жалованью. Я разрешаю.
— Что вы разрешаете, папенька?
— Ты едешь в Академию, Еленька. И это не обсуждается.
Я тряслась в карете. Напротив меня сидела тетенька и дремала, откинув голову на спинку сиденья. Спина у нее, как всегда, прямая как палка, мосластые, некрасивые руки чинно сложены на коленях, губы поджаты, горло скрыто жестким кружевным воротничком глухого серого платья. Такого же, как и у меня. Мы почти не взяли вещей: тетенька сказала, в академии выдадут форменное.
Даже во сне она хмурилась. Из-за этого у нее рано появились морщинки в уголках рта и кошачьи лапки вокруг глаз. Я и не помнила, когда в последний раз разглаживались глубокие складки на лбу тетеньки.
Она решила поехать со мной и вернуться к преподаванию. Я и не знала, что тетенька когда-то была учительницей. Она же всегда презирала моих гувернанток!
Наверное, это из-за того, что они-то никогда не преподавали в академиях лейнский, яталийский и шенский — последний факультативно. Не оставались в мире магии, магии не имея, лишь благодаря острому уму и практической сметке.
Были обычными полунищими девчонками, которым больше некуда было податься. Некоторые тетеньку боялись чуть ли не до икоты. А зря: тетенька поднаторела в пристраивании особо бездарных гувернанток замуж. Они должны были быть ей благодарны.
Как должна была я.
Тетенька рассказала, что оставила преподавание, когда маменька носила меня. Мол, маменька была весьма легкомысленной особой, и я пошла в нее; и тетенька хотела помочь ей с воспитанием ребенка, чтобы она и дальше могла блистать на балах и веселиться.
Но, увы, маменьке не суждено было пережить роды и тетеньке пришлось стать мне маменькой. У нее не слишком хорошо получалось: я всегда больше любила папеньку, пряталась от тетеньки в его кабинете, прогуливала занятия с его полного одобрения и попустительства. Помню, в детстве мы вместе с ним сбегали в кондитерскую, тогда стоявшую в центре города, если пирожные и болтали обо всем на свете. Это было счастливое время. Как бы я хотела, чтобы оно никогда не заканчивалось!
А потом я выросла и стала посещать балы; папенька расширил дело и стал все чаще пропадать вне дома.
Веселье балов мимолетно. Они быстро заканчиваются, и приходится возвращаться домой. Пока горничные растирают усталые ноги, расшнуровывают корсет, скучать и думать — поскорее бы следующий… Проживать день за днем ради следующего мгновения счастья и свободы. Ради пикников, вечеринок и охот, тех, что вдали от дома, от строгого взгляда тетеньки. Подальше от толстых тетрадей с шенскими закорючками и бесконечными цифрами. Я исписывала тетрадь за три месяца, а потом тетенька давала мне новую. Гувернантки менялись раз в год, но тетенька никогда не менялась.