Я хотел весной подремонтировать квартиру, купил краску фирмы «Jukon», потому что банка красиво смотрелась на полке и продавец сказал, что стены достаточно покрасить ею один раз, а оказалось, что она плохо перекрывает старый цвет. Что мне делать?
Купить краску нужного цвета и не прозрачную — это так просто.
Дорогая Юдита!
Несколько часов — не вечность, ты выдержишь. Займись чем-нибудь, и время быстрей пролетит. В любом доме найдется масса дел. И не морочь мне голову по пустякам.
С уважением,
Юдита.
ТЫ МЕНЯ ЗАБЫЛ
Голос Адама в трубке прозвучал как чужой, но тем не менее у меня подкосились ноги.
— Добрый день, это Адам. Юдита?
— Да, я, — прошептала я в трубку, и у меня оборвалось сердце, вырвалось наружу и уселось на плече, как Манькин ручной попугай.
Значит, не все потеряно. Он вернулся вчера, как и было запланировано, и позвонил, позвонил сразу же, может быть, все, что с ним там приключилось за эти месяцы и что толкнуло его написать то ужасное письмо, здесь потеряло значение? Готова ли я простить? Ведь он не стал бы звонить просто так, ни за чем. Теперь я уже не обязана молчать, мы поговорим, вместе все выясним.
— …и я сразу тебе звоню, — как сквозь туман до меня донесся обрывок фразы.
«Я очень рада, что ты приехал, я так по тебе скучала, Адам! Не важно, что у тебя там было, давай встретимся, поговорим, как взрослые люди… ведь нет бесповоротных решений. Если мы любим друг друга, все можно простить, понять. Я так рада, что ты здесь…» — хотела сказать я, как в американском сериале, и открыла глаза.
Я так сильно вдавила трубку в ухо, что казалось, еще чуть-чуть — и я проткну ею остатки своего здравого рассудка.
Я сделала глубокий вдох.
— Я рада, что ты приехал, — сказала я.
— Я спрашиваю: мог бы я к тебе заехать завтра за дрелью и за компьютером? В среду я выхожу на работу и…
За компьютером и дрелью. Ну да.
— Конечно, хорошо, когда тебе будет удобно.
— Завтра, если позволишь. Во сколько ты возвращаешься с работы?
«Я не хожу на работу, меня выгнали, я работаю дома. Приезжай, когда хочешь, я хочу тебя видеть как можно раньше. Приезжай в шесть утра, буду ждать с горячим кофе, сваренным для тебя, и с чаем — для себя!» — хотела крикнуть я.
— Как тебе удобно, я весь день дома, — сказала я в трубку.
— Тогда, если позволишь, я приеду днем, около четырех.
— Хорошо, — согласилась я, и мне стало совсем нехорошо.
— Значит, мы договорились, — начал прощаться мой любимый Голубой, но уже не мой, стеклянным и бесцветным голосом, совершенно лишенным каких-либо чувств. — Тогда до свидания.
— До свидания, — ответила я.
Я положила трубку, очень хотелось забыть этот тон. «Если позволишь», «мог бы я» — этикетные фразы из пособия по культуре речи.
Борис лежит у моих ног. Тяжело дышит. Вчера я снова выносила его в сад, задние ноги почти парализованы, он волочит их за собой. Сегодня он не смог встать. Манька говорит, что подошло его время. Чувствую, что он мучается.
Опустившись на колени рядом с псом, я положила ладонь на его поседевшую морду, погладила и крепко прижала к себе кудлатую голову. Борис приоткрыл глаза и посмотрел на меня. В этих черных пуговках столько тепла, любви и чего-то еще, о чем я не желаю знать… Еще нет, Бориска, держись, я так сильно тебя люблю! Я гладила и гладила его, подошли даже коты, и ревнивый Сейчас подсунул мне под руку свою серебристую мордочку.
Очень скоро я останусь одна, знаю — завтра, или послезавтра, или через три дня мне придется принять решение. Я наклонилась к Борису, он отвернулся — не выносит, когда я дую ему в нос, — и поцеловала его в ухо. Ухо начало подрагивать, словно стряхивая мой поцелуй. «Пусть моя хозяйка так себя не ведет: то дует на меня, то щекочет — пусть оставит меня в покое, я старый больной пес».
Я встала. Сейчас протянул мне лапку. Ох уж эта Тося! У меня единственный в мире кот, который подает лапу, когда хочет есть, — Тося его научила. Я пошла в кухню, достала кошачьи консервы и положила в мисочки по три больших ложки. Борис услышал постукивание, но не поднялся, не появился в дверях кухни, не попытался притвориться, что не знает, которая миска его, а какая — кошачья. Я специально громко стучала ложкой о банку, но в дверях по-прежнему никого.
А потом я дала волю слезам. Плакала о себе и о своем Борисе, плакала, потому что не так должна была выглядеть наша встреча, моя и Адама, плакала, потому что он не хотел, чтобы я его встретила в аэропорту, плакала, потому что мне снова придется выносить Бориса во двор, раз он не пришел на звук открываемой банки, плакала, потому что жизнь у меня невыносимо тяжелая, потому что всегда в самые трудные минуты я одна, и единственное существо, которое любило меня независимо от того, какой я была — отвратительной или великолепной, выглядела ужасно или чудесно, — лежало в комнате на ковре, и у него не было сил подняться. Мне предстояло взять на себя ответственность за решение: жизнь или смерть? А потом я вынесла Бориса в сад. Было холодно и темно, Борис, волоча задние лапы, потащился за кусты сумаха. Я ждала его на террасе, мерзла, но собаке тоже иногда надо побыть одной. Он смущается, когда я за ним хожу, словно стыдится своей немощной походки. Борис медленно возвращался обратно, зацепился косматым боком за кустик роз, отскочил, повалился на бок, неуклюже встал и заковылял в мою сторону, а у меня защемило сердце.
Завтра приедет Адам. Поразмыслив, я пришла к выводу, что гордость не самый лучший советчик. Я приглашу его в дом, тогда, даже если он будет не в восторге, он не сможет уйти не поговорив. А я буду прекрасно выглядеть. Я нанесла под глаза крем, который не без намека подарила мне на Рождество Агнешка. А еще, чтобы глаза не были опухшими и красными, сделала компресс из чайной заварки, а поскольку у меня не было чая в пакетиках, то чаинки налипли на веках и по всему лицу. Я буду самой красивой, и он поймет — независимо от того, что его от меня оттолкнуло, — что я выгляжу так специально для него. Я надену юбку, которая ему нравится, и старательно накрашусь. Потому что у меня праздник он вернулся.
С утра я была вся взвинченная. Квартира убрана, я пыталась работать, но была не в состоянии смотреть на экран монитора — буквы прыгали перед глазами. Ничего рассудительного я сегодня не напишу никому. Я поиграла в какую-то идиотскую игру, потом включила радио, чуть позже — Элтона Джона, посидела в кухне и в конце концов позвонила Маньке, которая сказала, что тотчас приедет, как только я решусь. Я положила Бориса на кровать, пусть полежит там, где любит, выкурила сигарету — фу, гадость! — и позвонила моей маме.
— Как дела, дочура? — спросила мама, а мне не хватило смелости сказать, что вернулся Адам.
— Все в порядке, мама, — ответила я.
— В воскресенье мы с отцом идем в театр, хочешь пойти с нами?
— С удовольствием, — согласилась я, хотя у меня не было никакого желания идти ни в какой театр ни в какое воскресенье… Мне хотелось, чтобы у Адама мозги встали на место, чтобы он вспомнил, что любил меня.
— Я передам трубку отцу, — сказала моя мама.
— Папа!
— Что случилось? — спросил отец, который с возрастом стал более чутким, чем мама.
— Ничего, — успокоила я его.
— Я же слышу, — не сдавался отец.
— Ничего, папа, Борису все хуже, — сказала я срывающимся голосом.
— Не мучай собаку. Я бы на твоем месте… — заговорил отец, а меня снова начал разбирать плач, поэтому я быстро закончила разговор.
Полдень. До четырех еще четыре часа. Чем мне себя на это время занять? За четыре часа можно родить ребенка, спасти мир, что-нибудь прочитать, написать, запечь три килограмма телятины или трехкилограммовую индейку. Я не желала ни спасать мир, ни что-либо запекать. Я хотела, чтобы уже было четыре. Тося сегодня возвращается в два. Я достала из морозилки голубцы и поставила их на маленький огонь.