Малыш бросает короткий взгляд на песочницу, и по его пухлым губам пробегает насмешливая улыбка.
— Голо-бородь-ко, как ты стоишь? С тобой же разговаривают старшие! — делает ему замечание Антонина Валерьяновна. — Как можно! Не качайся, руки опусти.
Мальчик неохотно и вяло подчиняется. Он загнан в тупик, а ему нужен простор.
— А почему не хочешь? — продолжаю допытываться.
— Дождик пойдёт — рассыплется!
Ах, вот почему! Что ж, разумное основание. «Или, — спохватываюсь тут же, — он придумал это объяснение на ходу, чтобы избавиться от моей назойливости?» Хочу заглянуть ему в глаза — не успеваю: его и след простыл.
— Я косманафт, косманафт! — доносится захлёбывающийся голос Олежки откуда-то со стороны.
А, вот он где: на дерево карабкается! Кричит, восторгаясь собственной лихостью, и, конечно, оглядывается, завидуют ли ему.
— Валяновна, смотлите, смотлите!..
Воспитательница, как и я, замирает: малыш сейчас грохнется оземь!
— Голо-бородь-ко! — бросается к яблоне побледневшая Антонина Валерьяновна. Я за ней.
— Ура-а-а, я косманафт! Я…
— Дерево сломаешь, яблок не будет, — объясняет сорванцу воспитательница спокойно, даже с улыбкой.
«Молодчина, — похвалила я про себя девушку, — быстро овладела собой!»
— Я косманафт, кос-ма-нафт! — не унимается Олежка.
— Голобородько, будешь наказан.
«Чем, думаю, его накажешь? Ну чем?»
Взобраться на дерево высоко Олежка, разумеется, не может. Ухватив руками шероховатый ствол и опершись в него одной ногой, он шумно сопит носом, кряхтит и только. Однако я уверена, что детская фантазия возносит непоседу на самую макушку, откуда перед ним открывается необъятный мир, откуда он видит всё, что видит космонавт.
Но вот Олежка уже стоит перед нами. Его руки, коленки, лицо исцарапаны.
— Хоть привяжи его к себе верёвкой, — жалуется воспитательница, а глаза её улыбаются мне.
Голобородько сконфужен? Не тут-то было! Он возбуждён. Ещё бы! Никто, кроме него, — ни Маринка, ни Василёк, ни Леночка, словом, никто — не взбирался на такое высокое, упирающееся в самое небо дерево!
Ну как их не любить! Учительница русской литературы Любовь Еремеевна, вспоминаю, как-то сказала: «Бранишь их, бранишь, валишься с ног от усталости, а денёк без них побудешь — прямо-таки тоска разбирает. Так и хочется воскликнуть: «Дети, я вас жду!» Верно, так это.
— Олежка, больно? — спрашиваю.
Воспитательница ждёт ответа малыша, поглядывая на него с мягким укором.
— Не-е-е, — заверяет мальчик.
Антонина Валерьяновна уводит «космонавта» к медсестре. Вскоре он возвращается, весь изрисованный зелёнкой. Теперь его мордашка напоминает пятнистое яйцо чибиса.
— Олежка, а что мы скажем твоей маме? — спрашивает воспитательница.
Малыш опускает глаза. Мамы своей он, видимо, побаивается.
— Вам тоже попадёт, — отвечает он. — Она вам задаст…
Хитрит? Запугивает? Позже узнаю, что угроза имела основание: на днях доярка Мария Фёдоровна Голобородько учинила Антонине Валерьяновне в присутствии Олежки скандал за то, что другой мальчик оторвал хлястик от его новой курточки.
Олежка сознательнее мамы. Он ни в чём не упрекает воспитательницу, стыдится своего поступка: глаза затуманиваются печалью. Вот-вот из них хлынут слёзы раскаяния.
— Такие-то дела, товарищ Голобородько, — сочувствую ему.
И вдруг… резкий поворот, крик: «Землетрясение!» Олежка обрушивает всю свою неукротимую энергию на только что возведённый песочный город.
Ребятишки ревмя ревут. Они кулаками, ногами защищают своё любимое детище, а Олежку унять не удаётся. Он продолжает разрушать то, что сделали другие.
— Дельфи-и-ин!
Мальчик ударяет ногой в пластмассовую игрушку. Хруст — и дельфин с проломленным черепом лежит среди разбросанных «Москвичей», «Волг», самосвалов.
— Что ты натворил?!
Озорника наконец утихомирили, и он заплакал. Пристыжённый, обмякший. Гляжу на него и невольно сравниваю с проколотой камерой футбольного мяча.
— А простят?
— Ладно, — берёт его за руку Маринка. — У меня дома тоже есть дельфин, принесу, — добавляет она.
— Откуда у Олежки такие задатки? — спрашиваю Антонину Валерьяновну, когда дети укладываются спать.
— В отца весь, — объясняет его мать, Мария Фёдоровна. — Неугомонный, нервный, разойдётся — всё, что попадётся под руки, бьёт. Посуду, стулья…
«Ах, да! — соглашаюсь. — О Максиме Голобородько кто-то из сулумиевцев сказал: «Это слон в посудной лавке».
— И тем не менее будь в моей группе все такие, как Олежка, я была б довольна, — замечает спокойным голосом Антонина Валерьяновна.