Во дворе стоял такой холод, будто наступила зима. Рано ведь, сентябрь ещё. Между тем низкие тучи набухают — жди, вот-вот пойдёт снег. На них то и дело набрасывается сильный ветер и разрывает на куски. Спешу домой, чтобы скорее растопить печку.
В моей комнатушке ещё долго стоит лютый холод, а дым такой густой, хоть топор вешай — дрова сырые, никак не разгораются. Воспламенится, загорится огонь, а через минуту, когда открываю дверцы, — на поленьях едва заметные раскалённые точки, похожие на далёкие крохотные звёздочки в туманном небе. Долго ли тут рассердиться? Выплёскиваю немного керосина… Наконец-то!
Затем — к умывальнику. Тщательно мою руки, заплаканное лицо, чтобы Руслан не заподозрил, что слёзы вызваны его акробатикой в классе.
Время идёт. Уже стемнело. Включаю свет и начинаю собираться в Дом культуры не репетицию драмкружка, которым руковожу вот уже второй год. «А Руслан, — думаю, — всё не показывается». Он, понимаю, избегает попадаться мне на глаза, всячески оттягивает предстоящий не весьма приятный разговор. Придёт, сорванец, поздно, юркнет под одеяло, а я, сторонница строгого режима, не стану с ним заводиться. Хитрый! Собственно говоря, все дети пользуются этим давно испытанным оружием.
В разгар репетиции, в тот момент, когда британский король Лир (шофёр Алексей Остапчук) выносил на сцену свою мёртвую дочь Корделию (доярку Шуру Наливайко), меня словно током ударило: «Руслан сбежал в Одессу!»
Оригинален молодой человек Остапчук! О чём бы он ни говорил, вид у него такой, будто сообщает о деле первостепенной важности. Только перед началом репетиции он мне сказал:
— К Одессе, Галина Платоновна, интерес проявил.
— Кто?
— Братишка ваш, — пояснил Остапчук. — Далеко ли она, мол, от нас. Вот чижик! В Одессе, может, родичи у вас?
— Никого.
— Чего же?..
— Обыкновенное детское любопытство.
Лир: Вопите, войте, войте! Вы из кам…
— Плохо, — выкрикиваю я резко. — Алексей, кого играешь — старого короля или спортсмена-тяжеловеса? Сцена дрожит от твоих шагов! Начнём сначала, начали!..
Это пустая придирка, чтобы на ком-то отвести душу: я слышу не старого британского короля, а нашего колхозного шофёра: «К Одессе, Галина Платоновна, интерес проявил…»
Еле-еле дождалась конца репетиции. Бегу к выходу и, выбравшись на улицу, мчусь по лужам домой.
Влетаю в хату, уверенная, что раскладушка, на которой обычно спит маленький Багмут, стоит, как и до моего ухода, прислонённой к стене. Включаю свет и — к ширме. Есть! Тихо посапывает носом… На спинке стула — его пиджачок, а из-под раскладушки выглядывают, поблёскивая носками, ботинки.
Выключаю общий свет, зажигаю настольную лампу. Чувствую, что начинаю оттаивать, напряжение ослабевает. Плюхнувшись на стул, принимаюсь себя бичевать: «Бред, бессмыслица, глупость. Такое выдумать! Мальчик ботинки свои перед сном драил, а ты…»
Завтра спрошу у него, зачем он интересовался Одессой. Нет, не так! Первое, чего надо от него добиться, — чтобы он осознал свою ошибку и извинился перед Оксаной Ивановной. Причём обязательно в присутствии всего класса. «Руслан, поняла я, пользуется в четвёртом «А» непререкаемым авторитетом, воспользуемся этим».
Не уронит ли он в таком случае свой авторитет, Лариса Андреевна? Нет, не уронит. Ему надо разъяснить, что его поступок послужит добрым примером для всего четвёртого «А». Ничего, ничего, пусть пожертвует своей амбицией, а за то, что хитрил, вовремя не явился домой — накажу. Ни игр, ни Олежки Белоконя, ни Михайлика Барзышина, ни телевизора. Провинился — отвечай!
Я совсем отошла. Встаю, снимаю шляпку и на цыпочках направляюсь к вешалке. По дороге цепляюсь за край стола. Оборачиваюсь — и столбенею: на столе лежит старый полушубок Руслана, присланный на днях по почте. Полушубок на столе?! Надо же… Хочу его поднять, не поддаётся. Что за чертовщина? Осторожно разворачиваю: чугун с горячим картофелем в мундире!
Руслан сварил! Как же этому не радоваться? Ещё накрыл, чтобы не остыло. Какая забота, предупредительность! У меня появляются два противоречивых желания: первое — отлупить малого, как Сидорову козу, второе — прижать его крепко-крепко к груди и целовать, целовать, как Софья Михайловна своего Павлушу…
Ем и пишу письмо Трофиму Иларионовичу, так как сгораю от нетерпения поделиться с ним своим настроением. Пишу о том, что у его сына всё чаще и чаще стало проявляться чувство долга, чувство преданности и потребность отвечать на добро добром. В нём происходит, как в подобных случаях говорят, духовное очищение…