С такими парнями вообще странная история. Луи Фердинанд Селин - прожил до восьмидесяти с хвостиком, Юнгер - тоже, Гамсун - тоже… Может быть, для здоровья полезно быть самовлюбленной сволочью? Может быть, надо быть холодным и не очень добрым, чтобы хорошо себя чувствовать? Впрочем, Гамсун после войны, говорят, очень страдал из-за своих… не знаю, как сказать - убеждений или заблуждений?
Шофер вдруг оглянулся:
- Ребята, вы писатели?
Его подруга засмеялась.
Он сказал:
- Вроде того.
- А не знаете такого - Александр Проханов? - спросил дядька. - Мы с ним в школе учились. Я все думаю: спросить - нет…
- Я знаю, - сказал я. - Точнее, не я, я плохо - видел его один раз, одна знакомая девочка работала с его дочерью и часто бывала у них дома. Кстати, как отец он очень внимателен и нежен. Только он не писатель, а публицист.
Когда мы вышли, он сказал:
- Вы что, действительно его знаете?
4
Потом мы опять долго не виделись. После похода в мужской журнал я задумался о хлебе насущном всерьез и устроился в одну известную рекламную контору, соблазнился большим окладом. Но при этом времени не было совершенно, и следующая наша встреча произошла уже в разгар путинской «стабилизации», то есть весной 2003 года. Отшумели «телевизионные» истории, НТВ давно закрыто, ТВС, если кто помнит этот телеканал и шум вокруг него, остается работать еще пару месяцев, Ходорковского пока не посадили, но уже вовсю таскают на допросы. Впрочем, все это публицистика и исторический фон, кто сейчас помнит, когда такое было… Спросите у двадцатилетних: ну-ка, что такое ТВС? Они пожмут плечами.
Я был растерян, как, наверное, многие.
Но, собственно говоря, позвонил ему совсем за другим. Прозаический повод - нужны были деньги. Отработав у рекламщиков чуть больше года, я уволился и по старой схеме полгода жил на накопленное, а еще полгода кормился случайными заработками. Суетиться начал только тогда, когда денег не стало совсем. Решил напрямую попросить его о работе, использовать, наконец, знакомство - какие-нибудь заметки в отдел культуры, книжные рецензии, интервью, что-нибудь в этом духе. Я подумал, что если это даст хотя бы долларов триста в месяц плюс работа фриланс в бывшей конторе - будет нормально.
Когда я позвонил, он снова обрадовался, снова спросил, как дела и куда я пропал, пригласил заходить. Правда, выяснилось, что в той прежней известной оппозиционной газете он уже не работает. - Почему? - Надоело, долго объяснять. Они вообще козлы. Нельзя сидеть на двух стульях одновременно… Расскажет при встрече. А работает он в каком-то новом цветном издании на 12 полос, расположенном в центре, в старых переулках за «Комсомольской». Среди спонсоров приличные люди, Чубайс, кое-кто из СПС… Вы, наверное, видели рекламу на Садовом кольце? Я видел. Надо быть современным, а рынок сам все расставит по своим местам.
Я был рад слышать его голос, рад, что он был спокоен, мне даже хотелось, чтобы он при встрече сказал мне, как обычно, что все нормально, все утрясется, дикий капитализм, по-другому быть не может и т. д.
Редакция располагалась по новой моде - в отремонтированном особняке в старой Москве, кабинет, правда, был много хуже по сравнению с прошлыми - десятиметровая комнатка почти под крышей, впрочем, уютная, да и сама редакция была тоже много меньше, чем на «Маяковской» или в деловой газете с колокольчиком. Но я подумал, что это понятно, дело новое и только начинающееся, потом раскрутятся. Тем более он сказал, что работа не бей лежачего, он у них гуру - приезжает к часу, а в семь-восемь уже свободен, все утро остается для писания, и вечером можно посидеть еще.
Разговор получился неожиданный. Начали вроде ничего, весна, погода, что нового написали, он сказал, что пишет новый большой роман, можно сказать итоговый в каком-то смысле (про обещание не писать не вспоминал), но очень быстро сползли на политику. И тут он стал говорить что-то совсем странное.
Я сначала как-то даже не понял, что.
Если кратко, то выходило, что журналист Киселевский - самовлюбленный, надутый индюк. (Не совсем согласен, но что-то в этом есть. - Авт.) Что Берза слишком много хочет за свои деньги. (Тоже согласен.) Что журналист Карамурзин говорит о политических репрессиях, но при этом отправляет детей учиться в Англию. (Не понял - и что?) И далее, почти без перехода: энтэвэшники сделали себе неплохой бизнес из критики. А нынешняя власть всеми силами старается установить стабильность, да только ей мешают. Далее: на Западе сидят люди, которым по большому счету плевать на Россию, и многие олигархи забыли, в какой стране они живут. (Тут по большей части тоже согласен, но с оговоркой - мы ведь тоже не очень это помним, а?)
Но в сумме я как-то даже опешил от неожиданности, настолько это отличалось от того, что он говорил два года назад и всегда. По глупости я стал ему возражать, напомнил о кабинете на «Маяковской», о ночных рассказах по радио «Свобода», о первом романе и даже чувстве исторической ответственности… И мы немножко поругались. Он обвинил меня в модных в ту пору левацких взглядах, почему-то назвал себя убежденным консерватором и в свою очередь напомнил мне, что радио «Свобода» финансируется конгрессом США.
Мы ругались долго, минут сорок, но после «конгресса США» мне стало смешно и я решил, что не имею права его судить, что он человек немолодой и наелся советско-диссидентской бедности выше крыши, а нормальной жизни было всего-то последних лет пять. Ему сильно неохота снова влезать в ту же шкуру, подумал я, и решил со всем соглашаться. Все-таки давно знакомы. Впрочем, когда он сказал, что Шендерович издевается над русским народом, я не выдержал.
- И это говорите вы?! - сказал я. - А сами-то кто?
- А я очень русский человек, - сказал он. - Я люблю деревни, бабушек у ворот, церковь. Я там чувствую себя дома. Это мое. А не эта ваша Москва.
Я пропустил «эту вашу Москву» мимо ушей и довольно зло сказал:
- Главное, чтобы бабушки вас так же любили, как и вы их. Чтоб это не было односторонним чувством.
- А это неважно, - сказал он. - Я же русский писатель, вы забываете. Мне не нужна взаимность.
Тут я спорить не стал. После бабушек разговор стал спокойнее, я как будто что-то понял, мы выпили чаю, который принесло небесно-загорелое создание лет двадцати с необыкновенно острым взором. Он рассказал мне, при каких обстоятельствах был сделан снимок его и В. Аксенова, висевший в кабинете на видном месте.
- Аксенов играл для меня отчасти ту же роль, что я сейчас играю для вас, - сказал он.
Я хотел спросить, говорил ли Аксенов, что диссиденты издеваются над русским народом, но сдержался. А вдруг говорил? И мы вышли на улицу.
Как я уже сказал, стояла чудесная московская весна, кажется, была середина апреля, было уже тепло, солнце только начало садиться и начинались замечательные весенние сумерки конца рабочего дня, когда на улицах все еще много народу и машин, но все уже не озабочены и деловиты как днем. Его теперь возила старенькая, но персональная «волга» черного цвета. Это были перемены по сравнению с прежней работой, тогда у него тоже была «волга», правда новая и своя.