Гостья вскочила с дивана, подошла к нему и поставила ногу в черном ботинке на край табуретки. Ее лицо — злое, узкое, как нож, — было совсем близко.
— Хочешь спросить, неужели я такая дура, чтобы убивать тебя при свидетелях? Увы… Твою свидетельницу найдут тут в состоянии глубокого наркоманского одурения. И десять человек подтвердят: в тот час, когда она лицезрела меня здесь, я находилась совершенно в ином месте. Как? Больше вопросов нет?
«Странно, — неприязненно отметил он, поражаясь, что его мозг способен думать сейчас о столь несущественном. — Она нисколько не изменилась. Ни на складку, ни на морщинку… Ведь прошло столько лет… Выглядит моложе Алены…»
В ее чересчур молодом лице было нечто противоприродное, мистическое, будто она была не она, а призрак его неизменной, неподвластной годам вины.
— А ты надеялся, что больше никогда меня не увидишь? — прошипела девица. Злобные слова извивались на ее будто сломанных губах, подобно змеям на голове Медузы Горгоны. — Я знаю, что ты хочешь возразить мне. Можно говорить о предательстве друга, нарушении присяги, предательстве родины. Но в таких низменных, кухонно-бытовых играх, как отношения мужчины и женщины, столь громкое слово неуместно. И знаешь, что я тебе отвечу?
Она отошла на шаг и, глядя ему прямо в глаза, выбила табуретку из-под его ног.
…и он увидел золотой шатер света, сотканный из сверкающих стежков снежинок.
Они стояли под уличным фонарем, подняв лица к небу, и снежинки гладили их щеки нежными, пушистыми прикосновениями…
На ней была короткая шубка с мокрыми каракулевыми завитками, короткая юбка и ажурные чулки, но она засунула руки ему за воротник, и там, за воротником, стоял такой жар, что этого тепла хватало, чтобы согреть их обоих. Он прижимал ее к себе, и от их соприкосновения чуть ниже живота внутри у него полыхала доменная печь, гудящая и распаленная докрасна.
Снежинки щекотали их лица и таяли на губах. Они целовались так долго, что снег успел посеребрить их волосы и ресницы, насыпать на плечи белый воротник…
Они поняли, что замерзли, лишь когда пришли домой. Но это было после, нескоро. Тысячу тысяч лет они целовались под снегом в золотом шатре волшебного уличного фонаря.
Несколько бесконечных минут он провел в счастливом беспамятстве обморока, которым героически предвосхитил свою смерть.
Но казнь отменили. Равнодушные руки безликих подхватили Артема прежде, чем петля намертво врезалась в его шею. И, задохнувшись от нашатырного спирта, он очнулся и почувствовал у себя под ногами спасительную твердь табуретки.
С тех пор прошло не меньше четырех часов. Часы на стене слева, растопырив фосфоресцирующие стрелки, показывали половину пятого. За окном уже сгустилась ночь — тягостный промежуток абсолютной темноты, когда смутное зимнее солнце сгорело без следа и еще не зажглись фонари.
В комнате было темно — на почетном месте Алениной люстры красовался ее любимый. Его спеленутые ноги затекли, а губы слиплись и занемели под скотчем. Он не ощущал ничего, кроме мучительности собственного существования. С момента его воскрешения никто из присутствующих не вымолвил больше ни слова. Казалось, пятеро его гостей превратились в расплывчатые сгустки тьмы. Он слышал лишь ровное дыхание мужчин за своей спиной и видел перед собой горький огонек ее сигареты и желтые, светящиеся в темноте, глаза.
«А может, это не она? — заподозрил Артемий. — Ведь у той, моей, — я точно помню это! — глаза были голубые. А желтых вообще не бывает… ТАК не бывает!» И это была первая четкая мысль, которая пришла ему в голову после смерти.
Вслед за ней пришла вторая:
«Я не хочу умирать!»