А потом еще одно утро… и еще одно… и еще…
И у нас впервые появилась тема, о которой мы не говорим.
Я честно ответила на очередное письмо из Америки. Юлик продолжал жить с Милой. Она не паниковала из-за его отлучек. Она привыкла к его ночным зависам с друзьями, привыкла, что Юлик может пропасть на сутки, привыкла, что он, свободный и бесшабашный, словно ветер, всегда возвращается домой, и принимала как данность: если хочешь жить с Юликом, его не нужно ни о чем расспрашивать и нельзя ни в чем упрекать.
Мы не говорили об этом. Мы говорили только о любви, а если не говорили, то занимались ею. И как раньше не существовало для нас запретных слов, так не было теперь никаких запретов, так на моем и его теле не было места, куда бы не добрались наши губы.
Мы не говорили о будущем.
И я была счастлива, ослепительно и бездумно. Я ходила по городу, раздуваясь от счастья, словно воздушный шар, и неся себя осторожно, боясь, что, сделав неловкий шаг, попросту лопну от распирающей меня радости существования.
Юлик! Это имя нежило мой язык пьянящим холодом ментола. Мой рот был забит именем Юлика, как леденцами. Оно было постоянно готово сорваться с моих губ — я называла Юликом всех: Мику, маму, подругу Машу. Кинопленка моих дней состояла из сплошных крупных планов Юлика и стоп-кадров его улыбки. Я не могла думать ни о ком другом. Я не хотела думать вообще.
«Мыслить — значит страдать», — сказал Стендаль. И он был прав, трижды прав, этот классик с моей книжной полки.
Ибо, задумавшись хоть на секунду, я понимала печальную истину — мы никогда не будем вместе! Потому что в этом мире существует два Юлия.
Мой — открытый, наивный, по-мальчишески щедрый, трогательный и светлый, до радостной рези в глазах.
Этот Юлик лазил со мной по киевским холмам и, катаясь по траве, смеялся от щенячьего восторга: «Оказывается, счастье — это ужасно простая штука, да, Женька?» Этот Юлик зачитывался Достоевским и, не задумываясь, дал три тысячи долларов своему заму, чтобы тот мог сделать срочную операцию сестре. Он отправился служить в армию, несмотря на визги родителей, намеревавшихся отмазать его от долга Родине. И, прокручивая со мной старые советские киношки, плакал в конце фильма «Офицеры» и, хлюпая носом, жаловался мне, что мир стал слишком черствым и циничным, в нем не ценят ничего, кроме статуса и денег, а его бизнес приносит только деньги и статус: «Понимаешь, от того, что я делаю, ни одному человеку не стало лучше. А я ведь не хлюпик, не интеллигент в очках, я бы мог, наверное, что-то изменить! Понимаешь, Женьшень!»
Этот, мой, Юлик мог быть счастливым в моей квартире с запачканным краской рукомойником, кистями и зубными щетками, стоявшими в одном стакане, со специями и красками, стоявшими на одной кухонной полке, с эскизами, зарисовками, наметками, развешанными по стенам и усыпавшими листопадом пол квартиры, — мог жить с такой женщиной, как я.
Но существовал и второй Юлий — чужой и не менее реальный.
Он был жаден до жизни и хотел получить от нее все удовольствия, не пренебрегая ни одним. Он коллекционировал атрибуты дороговизны и престижа — жену, квартиру в центре, золотые запонки, отдых на островах и приблатненных друзей — с азартом игрока, собирающего козыри во время партии в «дурака». С их помощью он намеревался выиграть у судьбы все. Но средство постепенно превращалось в цель, сводилось в его уме лишь к тщательному соблюдению социальных ритуалов.
Я по-прежнему бывала у него дома и общалась с Милой, не мучаясь ни малейшими угрызениями совести по этому поводу. Мужчина, с которым она жила, никогда не изменял ей со мной. Этого мужчину я даже толком не знала и не хотела знать, ограничиваясь лишь поверхностным знакомством.
Ее Юлик разъезжал на подержанном, но ярко-желтом «ягуаре», ходил на все пафосные тусовки и с еще большим пафосом рассказывал о своих походах туда. Ее Юлик носил часы за девять тысяч долларов и менял мобильный каждый месяц, как только в магазинах появлялась более дорогая и козырная модель. Для ее Юлика домработница Тося стирала и крахмалила, под неусыпным контролем Милы, его белые рубашки. Ее Юлик любил фотографировать красавицу жену голой и с гордостью демонстрировал (мне!) эти фотографии. А когда ее пухлогубое лицо зарисовалось на обложке журнала «Натали», с ходу купил Миле пять новых платьев от-кутюр и весь месяц таскал ее за собой, как дети таскают любимую игрушку, похваляясь, какая она модная и крутая.