— Это надо убрать, — проговорил Октавиан.
— Прошу прощения, Цезарь? — Я подумал, что, наверно, ослышался.
— О Корнелии Галле здесь упоминаний не будет.
Это сказано было весьма категорично. Я вытаращил глаза. Меценат хотел было что-то сказать, но Октавиан остановил его. Он не был сердит — Октавиан редко злился или, во всяком случае, редко, это показывал, — но от него веяло холодом, как от ледника.
— Могу я спросить почему, Цезарь? — К своему стыду, я почувствовал, что весь трясусь. — Галл — мой друг. Я думал, что он и ваш друг тоже.
— Есть вещи и помимо дружбы.
— Извините, я всё ещё не понимаю.
— Галл... перешёл границу, Публий, — вкрадчиво вставил Меценат. — Немного... — он пытался улыбнуться, но ничего не получилось, — вырос из своих сапог.
— Как это? — сказал я. Я был просто ошарашен. Галл не был изменником, а подобную реакцию я мог объяснить только предательством.
— Недавно он повёл себя... ну, довольно глупо. — Меценат бросил взгляд на Октавиана, чьё лицо было неподвижно, словно высеченное из мрамора. — В этой своей последней военной кампании. Вышла какая-то ерунда с изваяниями и надписями. Как будто он один одержал победу.
— А разве это не так? — спросил я.
— Не в этом дело. Галл, в конце концов, лицо подчинённое. А получилось какое-то сплошное... самопоздравление.
Я начал понимать.
— Ты имеешь в виду, что он должен был отдать честь победы Цезарю? — сказал я. — Несмотря на то, что Цезарь был в это время где-то в Египте?
Не знаю, как я осмелился произнести это. Я оскорбился и за Галла, и за себя как за поэта.
— Это именно то, что ему следовало сделать, — сказал Октавиан. — Ради пользы государства.
Должно быть, на моём лице отразился гнев, потому что Меценат примирительно поднял руку.
— Ты должен понять, Публий, что военачальникам больше не дадут приписывать себе слишком много славы. Самовозвеличивание привело Римскую республику к гибели.
— И поэтому они должны отдавать честь побед тем, кто этого не заслуживает? — огрызнулся я.
Я зашёл слишком далеко. Лицо Октавиана стало белым как мел.
— Тебе объяснили причины, Вергилий, — произнёс он. — И с тебя достаточно. Согласишься ты с этим или нет — это твоё дело, но будет так, как я сказал. И ты уберёшь этот кусок.
Я сидел абсолютно неподвижно. Свиток соскользнул с моих коленей и покатился по выложенному плиткой полу. Меценат смотрел на меня с безмолвной мольбой, Октавиан просто... смотрел. Я глубоко вздохнул.
— Хорошо, Цезарь, — тихо проговорил я. Я думал, что мог бы убить его.
— Послушай, Публий. — Меценат положил ладонь на мою руку. — Здесь нет ничего личного. Но мы не можем больше терпеть этот дух стремления к почестям среди армейских командиров. В наше время это слишком опасно.
— Опасно для кого? — Я старался не смотреть на Октавиана, но именно он ответил мне.
— Ты знаешь свою историю, Вергилий. К военачальникам приходит удача. Постепенно они становятся для солдат чем-то сверхъестественным. Вскоре они уже для своих людей значат больше, чем само государство, и тогда начинают проталкиваться к власти. Не успеешь оглянуться, как Рим вновь окажется втянутым в очередную гражданскую войну. Лучше с самого начала не позволять процессу развиться.
Речь произвела на меня должное впечатление, особенно в бесстрастной, размеренной манере Октавиана. Этот тон давным-давно мне был знаком. Но тем не менее в его устах это звучало фальшиво.
— Галл не предатель, — сказал я. — Вы можете, если хотите, официально сделать ему замечание, но, при всём уважении к вам, Цезарь, вы не имеете права говорить мне, что я не могу частным образом похвалить моего друга в моей поэме.
— Но это не частная поэма, — тихо произнёс Меценат. — Это общественное признание государственной политики. И ничего с этим не поделаешь, Публий.
Мои руки так крепко вцепились в подлокотники кресла, что косточки побелели. Заметив это, я приказал себе расслабиться и разжал пальцы.
— Отлично, — сказал я. — Можете теперь сами писать свои общественные признания.
Октавиан не шевельнулся.
— Погоди, Вергилий, — произнёс он. — Не будь дураком. Не стоит ссориться из-за ерунды. В конце концов, в этом отрывке всего десяток строк.
— Ну вот и пусть они останутся.
— Нельзя.
Я не ответил. Меценат, казалось, был встревожен.