Я залился румянцем от удовольствия.
— Да, сударь. Конечно хочу.
— Хорошо. — Он замялся. — В это время я обычно купаюсь. Ты бы смог встретиться со мной в бане? Я сперва должен послать домой за книгой. Мы могли бы немного почитать вместе.
Я быстро соображал. Отец отрядил пасечника Ханно провожать меня в школу и обратно. У нас теперь было множество домашних слуг, и для дворового раба в доме не нашлось дела, но, несмотря на это, я выпросил для него эту милость. Отец с готовностью согласился и вернулся к делам более важным, нежели его сын. Ханно, как обычно, будет просиживать с чашей вина в таверне на углу. Я легко сумею уговорить его подождать с полчасика.
— Мне бы очень этого хотелось, сударь, — ответил я.
— Договорились. — Эвполий одарил меня сдержанной улыбкой и удалился.
Я продолжал собираться.
— Следи за тем, чтобы задница у тебя была прикрыта.
— Что? — Я испуганно поднял голову. Это был Тит, сын одного из наших соседей. Он был на полтора года старше меня и уже имел острый, проницательный взгляд своего отца.
— Да ты что, ничего не знаешь? — спросил он.
Я приготовился зажать уши. Как я говорил, я уже раньше слышал эту гадость.
— Он педик. — Тит ухмыльнулся. — Специалист по задницам. Понял?
— Заткнись, Тит. — Я подхватил свою сумку и собрался уходить.
— Да все об этом знают, — крикнул мне вслед Тит. — Желаю приятно провести время.
С Ханно не возникло никаких осложнений. Сомневаюсь, что он вообще слушал мои поспешные объяснения о том, что мне необходимо отнести записку матери друга.
— Распоряжайся своим временем, как знаешь, — сказал он, наливая себе очередную чашу вина. — Когда ты вернёшься, я буду здесь.
Баня находилась чуть подальше на этой же улице — это было древнее, осыпающееся здание, чьи внешние стены когда-то были оштукатурены, но сейчас все трещины проступили вновь, словно морщины старухи под гримом. Меня остановил дежуривший у дверей раб.
— Эй, сынок, куда это ты направился? — обратился он ко мне.
— Я должен встретиться здесь с учителем.
— Только не внутри, нельзя. По крайней мере, пока не заплатишь один асе, как все остальные.
— Но я не собираюсь мыться, я только хочу...
— Послушай, — проговорил он. — Я не против, чтобы ты ответил свой проклятый урок. Цена — один асс[33].
Я заплатил.
— Полотенца — за дополнительную плату. — Он протянул руку.
— Мне полотенце не нужно.
— Как знаешь. — Он отвернулся, и я наконец вошёл.
Я знал, что в парной Эвполия не будет, во всяком случае не с книгой стихов. Должно быть, он ждёт у бассейна с холодной водой, где мужчины собираются, чтобы натереться маслом и побеседовать после ванны. Я прошёл туда.
Я увидел своего учителя раньше, чем он меня.
Он сидел обнажённый рядом с бассейном, на нём было только полотенце, обёрнутое вокруг талии. Он выглядел тощим и морщинистым, как ощипанный цыплёнок, и такой же безволосый. Рядом с ним был юноша с густыми тёмными кудрявыми волосами, лоснящийся от масла. Они разговаривали и смеялись. Одной рукой Эвполий обнимал юношу за плечи. Другая рука легко покоилась на бедре партнёра.
Эвполий поднял глаза и увидел меня. Он изменился в лице, открыл рот, чтобы сказать что-нибудь...
Я убежал. Я бежал так, как никогда до этого не бегал, ничего не видя от слёз, налетая на стены, колонны, людей. Я не представлял себе, куда меня несёт. Я просто хотел выбраться оттуда, бежать и бежать до тех пор, пока эта картина не сотрётся из моей памяти.
Ни на следующий день, ни когда бы то ни было он не упомянул об этом. Как и я. Для нас обоих было лучше притвориться, что ничего не случилось.
МИЛАН
(54—53 гг. до н.э.)
8
Свою первую взрослую тогу я надел, как велит обычай, утром в день своего пятнадцатилетия.
Позвольте, я опишу себя для вас таким, каким я был тогда, — обычный литературный портрет, написанный от третьего лица, чтобы соблюсти объективность.
Благосклонный читатель, я покажу вам Вергилия, стоящего на пороге зрелости.
Он значительно выше среднего роста и телосложением — настоящий деревенщина; он ширококостный, смуглый и страшно неуклюжий, как молоденький бычок. Волосы тёмные, густые и вьющиеся от природы. У него правильные черты, но лицо, которого в тот день впервые коснулось лезвие бритвы, имеет жалкое, затравленное выражение, которое свидетельствует о том, что натура находится в противоречии с внешностью. Это подтверждают глаза. Они большие, блестящие и умные, но настороженные, как у оленя. Они избегают вашего прямого взгляда, смутившись вашим вниманием, как будто не желают допустить хотя бы намёка на более тесную связь. Его голос, коль скоро он заговорит (а он частенько помалкивает, пока к нему не обратятся), окажется тихим, размеренно медлительным, что предполагает вялость ума, а то и вовсе слабоумие; но если у вас хватит терпения выслушать его, то вы поймёте, что говорит он по существу.