Испанская кампания вознесла двух заложников времени, и оба они впоследствии сыграли важную роль. Первым был сын Помпея Секст[128], единственный из командиров, который вышел из сражения живым и ускользнул из расставленных Цезарем сетей. Второй — семнадцатилетний внучатый племянник Цезаря, настоявший, несмотря на болезнь, на том, чтобы последовать за ним. Не спасовав перед трудностями пути и не испугавшись даже возможности крушения, этот безукоризненный юноша показал себя в походе героем — стойкость, с которой он переносил опасности и лишения, оставила о нём наилучшее впечатление.
Да. Я говорю об Октавиане. Человеке, которого Вергилий обвинил в трусости и физической и моральной развращённости. Вы его не узнаете? Ну, потерпите немного.
Перед гражданской войной Цезарь оставил завещание, назвав Помпея своим главным наследником. Ясно, что он должен был его изменить, — но кого он мог поставить вместо Помпея? У него не было ни явного наследника, ни законного сына, который мог бы автоматически получить его тогу, если бы он в конце концов решил отойти от дел. А преданность, сила духа и мужество были качествами, которые Цезарь ценил превыше всего. Особенно в красивых юношах, бывших к тому же с ним в кровном родстве.
Как же Октавиан мог не продемонстрировать себя, если в недалёком будущем должно быть составлено новое завещание? Или вы думаете, что он был слишком молод, чтобы понимать, что делает или насколько высока ставка? Результат был предрешён. Имя Октавиана было первым названо вместо Помпея в новом завещании, и Рим получил престолонаследника, не зная ещё о существовании царя.
Кампания, которая привела к Мунде[129], была истинным началом принципата[130] Августа. Поэтому я не говорю о походе Цезаря против помпеянцев.
Привет, Август.
31
Это произошло в конце лета, наверно, в сентябре или, может, в октябре, года через четыре после того, как я приехал в Неаполь. Я шёл берегом моря, пытаясь сочинять стихи. День был для этого времени года необычайно жарким и сухим, стихотворение отказывалось приобретать форму. Я знал, что лучше всего в таком случае — отступиться и подождать, пока стихи придут (или не придут) в своё время сами. Чувствуя, что перегрелся и слегка раздражён, я вернулся на виллу.
Войдя, я услышал голоса, доносившиеся из садика, расположенного во внутреннем дворе, — один принадлежал Сирону, а другого я не узнал. Если бы стихи получились, я бы отправился прямо к себе в комнату записать их. Но поскольку ничего не сочинялось, я искал, чем бы отвлечься. И пошёл на голоса.
Сирон стоял под грушевым деревом. В то время ему было около семидесяти, он был маленький, сгорбленный и белый, как прутик, с которого содрали кору. Можно было буквально пересчитать его кости — тонкие и хрупкие, словно птичьи. Он разговаривал с человеком намного моложе его самого, с тонким лицом и дерзким ртом — по виду аристократом, нарочито одетым с дорогой простотой.
— А, Вергилий, — сказал Сирон. — Что-то ты рано вернулся.
— Стихи сегодня со мной не в ладу, — ответил я.
— Ты знаком с Юнием Брутом?
Глаза гостя свидетельствовали о том, что мягкость его лица обманчива. У него был тяжёлый, непреклонный взгляд фанатика. Своим пристальным взором он мог смутить даже солнце, если бы решил, что оно мешает ему следовать своим принципам.
— Нет. — Мы пожали друг другу руки. — Рад познакомиться.
— И я тоже. — Говорил он тихо, почти заискивающе. — Но прости меня, мы уже с тобой раньше встречались.
Я удивлённо вскинул брови.
— На суде над Милоном, — пояснил он. — Ты был с Корнелием Галлом.
Теперь я его вспомнил. Мы стояли рядом на ступеньках храма Конкордии. Должно быть, у него феноменальная память на лица. Насколько я помнил, мы тогда не обменялись ни единым словом, ни даже взглядом.
— Что ты об этом думаешь? — спросил я. — О суде?
— Пародия и преступление. Милон заслужил благодарность, а не ссылку.
Две короткие фразы, словно надпись на камне. Так и слышался стук деревянного молотка по резцу.
— В результате он нашёл смерть, — ответил я. — От добра добра не ищут.
128
129
130