И ещё один образ, яркий и острый, как осколок драгоценного камня, прежде чем я перейду к настоящим воспоминаниям: огромная качающаяся масса глины на кругу. Мои руки, обнимающие его, борются с аморфным Пелионом[17], стараются навязать свой порядок вместо его хаоса. Глина, как дикий зверь, бросается мне на грудь, просачивается сквозь сжатые пальцы, ускользает от меня тысячей разных способов. Набегают слёзы, волна за волной, — слёзы гнева на эгоистичное неистовство глины, слёзы разочарования её бессмысленным отказом от порядка...
Сильные руки, обхватывающие меня сзади, щетинистый подбородок на моей шее. Огромные кисти поверх моих, давящие с неодолимой силой, прижимающие их к глине. Направляющие, руководящие, формирующие. И внезапно необузданность глины исчезает, она становится покорной, идёт между моими ладонями гладко, как сметана. Полный порядок, всё правильно.
— Ты ещё сделаешь горшок, — говорит дедушка.
2
Мы покинули Мантую через год после смерти старика.
У него не было других наследников, моя мать была его единственной дочерью. Отец хотел продать гончарное дело и купить имение — маленькое такое, не больше шести акров. Мать возражала. Она ничего не имела против самой идеи покупки имения — заниматься сельским хозяйством более почтенно, чем торговать, — но приходила в ужас от мысли, что имел в виду отец. Если ей предстоит быть заживо похороненной в деревне, сказала она, тогда, по крайней мере, пусть это будет приличного размера поместье: у них были средства (магазин продали за большие деньги, да и вообще мой дед не был нищим), — это позволило бы ей общаться с дамами, равными ей по положению. Отцу это было смешно.
— Можешь восхищаться большими поместьями, если тебе нравится, — сказал он, — но никогда не покупай, пока не станешь богатой настолько, чтобы не пачкать собственных рук. Крупные хозяйства проглатывают деньги быстрее, чем собака пудинг.
Мать могла спорить, сколько угодно, но отец был непреклонен. К счастью, в результате она уступила. В конце концов, о деле должен позаботиться мужчина.
Отец выбирал несколько месяцев. В известном смысле для него это было время метаморфоз. В городе он всё время был как бы на втором плане: опрятный, скромный человек, который говорит только о расчётах и приказах, всегда со своими счётами и восковыми табличками. Теперь, когда он осматривал хозяйства, которые могли бы стать его собственностью, его характер, да и внешность тоже, начали меняться, как будто из горожанина, словно из куколки, вышел совершенно другой человек.
Но, конечно, это было обманчивое впечатление. Отец был сельским жителем по рождению: он вырос на ферме и только благодаря способностям к арифметике, которые помог развить его отец, он стал управляющим. К тому же он воспитывался в большой семье — у меня было пять дядей с отцовской стороны, — а земли не хватало, чтобы поделить на всех.
Поэтому «возвращение к земле» для моего отца стало возвращением к истокам и было естественным, как дыхание. Он знал язык земли, понимал её душу. Помню его во время осмотра одного из имений: он топал в своих зашнурованных крестьянских башмаках через поле, а за ним, чуть ли не бегом, мы с братом. Внезапно он остановился, подобрал горсть земли, сжал её, подкинул вверх и снова поймал.
— Слишком жирная, — заметил он, показав нам плотный комок, лежавший на ладони. — Видите, она не рассыпалась и прилипает к пальцам, как смола. Такая почва очень хорошо держит влагу. Она тяжело вспахивается, зато даёт роскошный урожай.
Или, например, в другой раз.
— Это хорошая земля, — объяснил он, растирая её между ладонями. — Не слишком лёгкая, не слишком тяжёлая. Несколько акров такой земли, и по пшенице я мог бы потягаться с лучшим сицилийским хозяйством[18].
Пока мы, изрядно вывозившись в грязи, путешествовали по полям, мать сидела, поджав губы, на своём муле или закрывалась занавесками в носилках. Отец настоял, чтобы мы выбирали дом всей семьёй. Она отклоняла все попытки фермерских жён проявить гостеприимство — не грубо (мать всегда была учтива), но с мягкой настойчивостью, которая не оставляла им никаких сомнений в том, что они ей не ровня.
— Никогда не забывайте, — сказала она нам с Марком, выбрав подходящий момент, — что ваш дедушка был членом городского магистрата[19] и судил таких людей, как эти.
18
19