Оe... оe... уеko rаkа’е
ñande Karai-Guasu о nacé vaekué...[344]
Ты взбесился. То, что для них было праздником из праздников, ты принял как насмешку из насмешек. Ты приказал солдатам, примкнув штыки, очистить площадь. Твоим гренадерам пришлось трижды в боевом строю атаковать толпу. Придворные сукины дети дрожали.
В этот день ты приказал расстрелять негра Пилара. Я облизал раны от пуль у него на груди. Часов в девять негр, ухмыльнувшись, сказал мне замогильным голосом: ну и свечу закатили святому хрычу! А, Султан? Я обрюхатил индианку Олегарию. Когда она родит сына, скажи ей, что я велел назвать его моим именем. А этому дерьмовому старику, которому нет имени, передай от меня: пусть ему некуда будет идти и нечего сказать, пусть в душе у него будет ночь и пусть он наконец уснет, не зная, что умер. Вот что сказал негр Пилар. Таково было его посмертное желание.
Почему ты не записываешь эти достоверные факты, в то время как пишешь столько лжи, почерпнутой из твоих мнимых истин?
Ты же знаешь, что я приказал расстрелять его не просто из жестокости, а за то, что он сделал. Я отправил его в ад за его преступления, за его измену. В какой ад? В ад твоей нечистой совести? В твой Верховный Ад? Не оскорбляй меня! Что ж, прикажи и меня расстрелять, проклятый старик, мертвый от Верховности! Ты мне осточертел! Прикончи меня, пока твоя рука еще может водить пером! Теперь, когда мы оба покойники, мы можем столковаться. Нет, Султан, все это требует такого понимания, какое, будь ты жив или мертв, тебе недоступно. Ба, Верховный! Ты еще не знаешь, какую радость, какое облегчение ты испытаешь под землей! Только в силу заблуждения ты еще пьешь последние глотки эликсира, который называешь жизнью, в то время как самому себе роешь могилу на письменном кладбище. Сам Соломон говорит: человек, сбившийся с пути разума, водворится в собрании мертвецов. Ты только наполовину вошел в это собрание, а я в нем уже давно, и как новичок ты должен относиться ко мне с почтением, Верховный. Мудрость прибавляет скорби, мы это уже знаем. Но есть скорбь, которая обращается в безумие, и об этом нигде не написано. Не слишком углубляйся в созерцание огня, который, как тебе кажется из-за начинающейся слепоты, горит в книгах. Если он существует, его надо искать не в них. Он их только испепелил бы. А ты испекся бы на нем. В данную минуту я вернулся в твою вонючую конуру только для того, чтобы минутку побыть с тобой; в конце концов, я испытываю к тебе жалость, присущую мертвым по отношению к живым. Не пытайся понять меня. Ты мог бы вдруг сделаться счастливым. Но знаешь ли ты, как ужасно быть счастливым в этом мире?
Ослепленный своей Абсолютной Властью, в силу которой, как тебе кажется, ты господствуешь надо всем на свете, ты не приобрел ни на грош мудрости, отличавшей царя Соломона. Он не был христианином и спал со своими наложницами, держа под подушкой нож Экклесиаста. Подчас, когда они спали, он тихонько доставал выкованный-в-скорби клинок и отрезал им волосы, из которых делал себе красивые рыжие, золотистые, смоляные, волнистые, кудрявые, пышные бороды, доходившие ему до пупа. Он с улыбкой одним взмахом отрезал им груди, так легонько, что спящим, должно быть, мнилось во сне, что их еще ласкают. Во мгновение ока вырывал им очи. Что может быть красивее лежащей на ладони пары глаз, доверху наполненных сном! Между пальцев свешивается зрительный нерв, эта пуповина глаза. Зрачки с минуту фосфоресцируют в темноте. Горят адским огнем любви-ненависти. Потом заходят за край земли. В Псалмах этого нет.
Подожди, Султан! Кто сказал последнюю фразу? Не сбивай меня с толку! Это все равно, Верховный. Не волнуйся. Как мне не волноваться? Ведь я стараюсь понять; не морочь же мне голову своими замогильными выходками, собачий сын! Я уже сказал тебе, что ты не поймешь, пока не поймешь. Но это не произойдет, пока ты не перестанешь симулировать свое погребение в этих листах. Фальшивые могилы — прескверные прибежища. А самое скверное — гробница из писанины ценой полреала за стопу. Только под землей-земелькой ты найдешь солнце, которое никогда не гаснет. Зародышевый мрак. Ночь-ноченьку закатившихся глаз. Единственную лампу, освещающую жизнь-и-смерть. Ибо, если не всегда умирают во тьме, рождаются на свет только из тьмы, понимаешь, Верховный? Когда ты еще был жив, уважаемый Султан, ты был мне полезен. Бывало, я слышал, как ты рычишь во сне. Лаешь. Испуганно вздрогнув, просыпаешься. Поднимаешь правую лапу, чтобы отогнать дурное видение. В твоих глазах отражался образ Нездешнего. Неведомого. Не имеющего ни размеров, ни формы. Чего-то вещественного. Чего-то происходящего. Переходного от черного к серому; от серого к белому; от белого к темному, к стоящей перед тобой тени. Теперь ты спишь слишком крепким сном. Ты уже не умеешь представлять смерть, как ты делал это когда-то, и превосходно делал, на забаву моим гостям. Не уступая в подобных буффонадах негру Пилару, мастеру передразнивать любые голоса, выражения лиц, жесты. Этому шуту. Миму. Гистриону. Балаганному комедианту. Фигляру. Гаеру. Клоуну.