Он не слышал, как я вошел. Он не замечает моего присутствия. Наконец он видит меня и, хоть и пьян, чуть не подпрыгивает до потолка. Но охмеленный своей собственной бесстыдной пантомимой, он совсем сходит с ума. Не слушает моих ругательств и угроз. Бросается на меня. Срывает с меня сюртук, раздирает рубашку. Дразнит меня, как торреро быка. Скачет вокруг, гнусавя магическую мелопею. Загоняет меня в угол, прижимает к метеориту, насильно заставляет участвовать в дикарском фарсе, который разыгрывает эта обезьяна, нарядившаяся в платье Верховного Диктатора нации.
Теперь он превращается поочередно в каждого из шестидесяти восьми казненных, и они быстро мелькают передо мной, упавшим за каменную глыбу. Теперь меня оскорбляют и поносят шестьдесят восемь фигур, которые, сменяясь в головокружительном ритме движений наэлектризованного негра, сливаются в одну. Шестьдесят восемь образов, более верных исчезнувшим оригиналам, вельможным изменникам, чем их портреты, написанные вельможным художником Альборно. Шестьдесят восемь загробных голосов, звучащих в голосе негра. Стража! Ошеломленные и перепуганные, прячась друг за друга, входят гусары, гренадеры, городские стражники, ожидая встретиться лицом к лицу с легионом демонов. В полутьме они не видят меня. Видят только негра, в котором видят меня: верховный павиан с дикими воплями прыгает с места на место по всему кабинету, сверкая золотой рукояткой шпаги и серебряными пряжками наполеоновских башмаков. Отскакивает от стены к стене. Чуть не проламывает головой потолок и грохается об пол. Снова и снова налетает на стены, натыкается на мебель, оружейные козлы, знамена, решетки, которыми забраны окна. Наконец плюхается на метеорит и разражается громовым хохотом. Подделываясь под мой голос, выкрикивает ругательства по моему же адресу. Похабные слова. Гадости, которым он научился, предаваясь самому грязному разврату.
Вон он! — указываю я пальцем на него, поднимаясь с полу. Хватайте же его, идиоты! — кричу я помимо воли голосом негра. Стража не знает, кого слушать. Меня ли, почти голого, черного от сумрака и от гнева, или оседлавшего метеорит переодетого негра, блестящего от пота и от золотого шитья. Вон он! — в свою очередь кричит негр. Возьмите его, болваны, скоты! Вытащите его оттуда!
В конце концов уволакивают нас обоих. Негр еще отбивается изо всех сил. Чуть не откусывает ухо у одного, вгрызается в толстый палец другого. Его дубасят прикладами, пока он не теряет сознания. Он оставляет за собой след: кровь и блевотину, воняющую водкой. Разбросанные по полу предметы одежды, моего парадного костюма, еще корчатся на полу — последний отголосок кошмара. В воздухе кружит башмак в поисках потерявшей его ноги и падает на стол, превращаясь в пресс-папье.
Он отрицал все предъявленные ему обвинения. Бехарано, Патиньо и палачи-гуайкуру на совесть потрудились над ним в Палате правосудия и буквально содрали с него шкуру плетьми, но он продолжал стоять на своем. Однажды ночью я пришел взглянуть на него. Последил за ним сквозь щель в стене камеры. Лицо негра было пепельно-серым, но с его распухших, фиолетовых губ не сходила насмешливая улыбка. Он упорно не признавался в своих преступлениях. Даже пригрозил, что, если он заговорит, многим не сносить головы, в том числе и самым высокопоставленным лицам, офицерам и чиновникам, которым он ссужал деньги. Самой тяжелой его виной было воровство в сообщничестве с индианкой.
Показания индианки Олегарии Паре:
Вышепоименованная Олегария Паре клянется говорить чистую правду и заявляет, что находилась в связи и сношениях со слугой Хосефом Марией Пиларом, каковой самолично домогался ее без чьего-либо посредничества и с сентября месяца тысяча восемьсот тридцать четвертого года начал пользоваться ею. Она заявляет также, что охотно удовлетворяла желания его милости сеньора Хосефа Марии ради удовольствия доставлять ему удовольствие, а не из корысти... (Конец абзаца вымаран.)