Вначале я подумал, что они хотят обмануть власти. Девочка выглядела самым обыкновенным ребенком. Только ножки у ней были хилые, кривые. Но она ходила, как все дети ее возраста. Волосы у нее были беленькие-беленькие, их почти не видно было на солнце. А глаза пустые, как будто незрячие. Но они наверняка видели, потому что, когда девочка хныкала, а тетка-мачу наклонялась унять ее, та хваталась за ее грудь. Уведите их в кордегардию, сказал я солдатам, и поучите как следует.
Девочка бросилась наземь, задрыгала ногами и заплакала. Голос у нее был надтреснутый, старческий и какой-то странный, как будто не ребенок плакал, а пищала испуганная игуана или еще какой-нибудь лесной зверек. Я подошел к ней и сунул ей в рот табачную жвачку. Она попробовала ее и выплюнула черный сок. Накоре![352] — сказала она и еще пуще заплакала. Теткамачу стала на колени и дала ей грудь. Сколько ей времени? — спросил я. Два года исполнится в день рождения нашего Караи Гуасу, сказал отец. Она родилась как раз на Богоявление, сказал дядя.
Подошел один стражник. Попытался взять ее на руки, но не смог. Она тяжелая, как камень, арроб пять весит, сказал он и хотел поднять фуражку, которая свалилась с него на голову девочке, да не тут-то было. Изо всей мочи тянул, но так и не сорвал. Подошел другой стражник, но и у него сил не хватило. В ней арроб десять, сказал он. Стражники впятером не могли поднять девочку, которая теперь плакала и кричала за двоих. Таща ее туда-сюда, стражники разорвали ей платье, и тут мы вдруг увидели, что это за девочка. Пониже сосков она срослась с другим ребенком, маленьким мальчиком без головы и без заднего прохода. В остальном тельце у него было нормальное. Только одна рука короче другой. Она отломилась у него при рождении, сказала тетка, не вставая с колен. Два ребенка срослись в таком положении, как будто мальчик хотел обнять девочку, которая была побольше его. Перемычка между их телами была около четверти длиной, так что, приподняв увечного ребенка, можно было увидеть пупок другого. Руки, ляжки и ноги не срослись, и у мальчика как бы свешивались с тела девочки.
Тетка сказала нам, что мальчик отправляет свои естественные потребности за отсутствием соответствующих органов через посредство девочки, так что они питаются одним и тем же и живут одной жизнью. Когда я спросил этих людей, где мать, они сказали, что не знают. Отец только туманно объяснил, что в день, когда родились двойняшки, мать исчезла. Лучше сказать, поправился он, когда я вечером вернулся на чакру, я нашел там двойняшек, но не нашел матери. Мы с братом и сестрой, которая до сих пор кормит грудью обоих — спасибо, молоко не пропадает, — пошли в Ламбаре к знахарю, пайе[353] пайагуа, который разводит кабанов. Он сказал нам, чтобы мы пошли к нашему Караи Гуасу, потому что со временем эти уроды близнецы станут прорицателями и смогут быть полезны Верховному Правительству своими предсказаниями для сохранения законного порядка и единства всех частей нашего государства.
Я все еще думал, что они хотят только избавиться от плетей, которых заслуживали, как побирушки. Возможно, думал я, их подучили пасквилянты или отродья двадцати семей, чтобы посмеяться над правительством. Вы думаете, сказал я им, если бы даже это вранье было правдой и сросшиеся дети стали самыми лучшими прорицателями на свете, наш Верховный Диктатор захотел бы выпрашивать у этих уродцев близнецов предсказания и чудеса? Я сказал им, что вы, сеньор, против всякой ворожбы — этого пережитка влияния паи на невежественный народ.
Отец, дядя и тетя-кормилица ничего не сказали на это. И не выказали ни страха, ни огорчения. Взять их и дать каждому по двадцать пять плетей! — крикнул я стражникам. Двойной ребенок тоже перестал плакать. Тетка без усилия подняла его, взяла на руки и пошла за стражниками, которые уводили мужчин. На ходу она сняла фуражку с головы девочки и отдала ее солдату. Я приказал сержанту, чтобы после наказания на них набили колодки и держали их под караулом, пока Ваше Превосходительство не поправится и не скажет, что с ними делать.
На следующее утро, когда я пил мате, ко мне на дом явился сержант. На нем лица не было, хоть он и храбрился, скрывая страх, который солдат не должен показывать, даже когда мертв. Знаете, что произошло, сеньор Патиньо? — сказал он прерывающимся голосом. Если ты не будешь мычать, как глухонемой, может, когда-нибудь и узнаю, ответил я. Что случилось, сержант? У страха глаза велики. Он рассказал мне следующее. Когда обоих мужчин и женщину раздели для наказания, сеньор секретарь правительства, оказалось, что ни у кого из троих нет ни следа срамных частей. Ничего. Только отверстия, через которые они беспрестанно мочились. Самые крепкие плетки, которыми хлестали их влажные тела, тут же сгнивали. Нам пришлось раз пять их менять. Индейцы не захотели больше бить этих людей. Я приказал надеть на них колодки. И на двойняшек тоже. Сегодня утром их уже не было. В камере для задержанных осталась только лужа мочи. Да еще колодки — почернелые, обуглившиеся. Еще горячие. Вот это я и хотел рассказать Ваществу. Мне бы хотелось самому разобраться в этой истории, но только вы, сеньор, с вашим умом и ученостью могли бы понять, что произошло. Может быть, те, кого мы, невежды, называем уродами, вроде людей из Тевего, в ваших глазах не уроды. Может быть, эти существа из плоти и крови принадлежат к другому миру, неведомому заурядным людям; остались от какого-то мира, который существовал до нашего; вышли из книг, которые навсегда потеряны для нас. Может быть, они связаны с какими-то другими существами, которые не имеют имени, но существуют и более могущественны, чем мы. Ты никогда не будешь знать меры, если не узнаешь сначала, что переходит меру, говорите вы мне обычно, сеньор, когда я делаю глупости.